Избранное

На этот раз изъявления благодарности от волнения просто застряли в горле несчастного бродяги. Словно одурелый, смотрел он на золотую монету. Семнадцать франков за один раз, с одной встречи! Ясно представив себе, что его жена и дети избавлены, наверное, недели на две от ужасов нищеты, честный бедняк так дрожал от потребности отблагодарить, что не знал даже, какие слова ему произнести, а может, лучше просто молчать? Очаровательная актриса, чувствуя, что она стала для него самим воплощением Благодетельности, внутренне наслаждалась почти религиозным смятением несчастного и, подняв глаза к небу, втайне упивалась своим апофеозом. Чтобы еще усилить, если это было возможно, пароксизм благодарности бедняка, она прошептала:

— Время от времени, друг мой, я буду вам кое-что посылать!

От этих слов, суливших его семье какую-то, пусть хоть малую уверенность в будущем, он даже зашатался. Это неожиданное счастье, с одной стороны, а с другой — невозможность доказать, засвидетельствовать каким-нибудь героическим поступком, хотя бы ценой своей жизни, всю искренность его исступленной благодарности теперь подавляли его так, что он просто задыхался. Уже не владея собой, он в мгновенном порыве стиснул в объятьях свою благодетельницу, которую это не могло оскорбить — в этот миг она чувствовала, что стала для него непорочным ангельским видением.

Совершенно позабыв о каких бы то ни было приличиях, он несколько раз поцеловал ее, восклицая: «Жена! Дети!» — и эти крики словно бы вселяли в юную артистку убеждение, что она способна выступать дублером не только г-жи Т*, но и самого Провидения. Так что ни он, ни она не отдавали себе отчета, что в самой кульминации этого даже несколько неуместного экстаза, в некий короткий головокружительный момент прекрасная Диана, сама того не сознавая, почти лежит на подстилке из сена и теперь (от изумления зрачки ее расширились, но никаких сомнений не могло быть) облагодетельствованный ею, но не в меру экспансивный нищий уже просто-напросто овладевает ею, не давая своими бесчисленными поцелуями (о, вполне искренними!) позвать на помощь, и в то же время продолжает сквозь благодарственные рыдания шептать ей на ухо восторженные слова:

— О, спасибо за мою бедную женушку! О, какая вы добрая! О, спасибо за моих деток!

Вскоре шум шагов и голосов, донесшийся до них с почти пустынной улицы, внезапно вернул к действительности безответственного ловеласа.

Юная артистка мгновенно вырвалась из его объятий и, растерянная, с беспорядочно разметанными кудряшками, с заалевшими щеками и нахмуренными бровями, стала, как могла, второпях приводить себя в порядок и быстро направилась, куда ей было нужно — в соседнюю виллу, чтобы там наконец прийти в себя. Шагая по улице, она клялась самой себе, что в будущем даяния, которые будет предлагать ее правая рука, останутся неизвестными левой, что она не станет больше разыгрывать серафима за двенадцать франков и сумеет обрывать с самого начала изъявления благодарности облагодетельствованных.

Сумерки сгущались. У поворота она обернулась, все еще потрясенная этим приключением: загоревшийся только что фонарь осветил у решетки сада смуглое лицо с белыми зубами — он улыбался в сумраке и не спускал с нее взгляда, исполненного благодарности.

Рассказ из книги «ТРИБЮЛА БОНОМЕ»

Убийца лебедей

Г-ну Жану Маррасу

Справившись по многотомной Истории природы, славный наш друг доктор Трибюла Бономе узнал, что «лебеди замечательно поют перед смертью». И в самом деле, как подтвердил он нам совсем недавно, только эта единственная в своем роде музыка, после того как он ее услышал, и помогает ему выносить тяготы жизни, а вся остальная по сравнению с нею кажется теперь просто кошачьим концертом, этаким «Вагнером».

И как же он сумел доставить себе это редкое удовольствие? А вот как.

На окраине старинного укрепленного города, где он живет, в вековом заброшенном парке под сенью огромных деревьев ловкий наш старикан обнаружил старый волшебный пруд, по темной глади которого скользили не то двенадцать, не то пятнадцать этих величавых птиц; а обнаружив, он внимательно изучил берег, прикинул расстояние и особо отметил черного лебедя, часового стаи, который спал, разморенный солнечным теплом.

Ночами этот лебедь не смыкал своих больших глаз, держа в длинном розовом клюве гладкий камушек: при малейшей тревоге, угрожавшей безопасности его подопечных, он предостерегающе ронял его в воду как раз в центре окружавшего его белоснежного колодца из спящих лебедей; и по этому сигналу, опять-таки под его предводительством, стая взлетала и устремлялась глухими темными аллеями либо к лужайке, либо к фонтану, где в зеркале бассейна отражались серые статуи, либо в какое-нибудь другое, хорошо им известное убежище. Бономе молча разглядывал птиц издали и улыбался им. Разве не их последней песней собирался он, как истый любитель, усладить свой слух?