Избранное

Напоследок постояли мы перед памятником Эрнсту Тельману. Тоже немец. Я долго смотрел в его мужественное, чуть улыбчивое лицо. Этот немец принял здесь смерть в ночь с 17 на 18 августа 1944 года. Принял смерть, потому что жил завещанием великого Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».

Каждый день. Каждый день. Каждый!

Здесь, глядя на Тельмана, я принял эти слова великого немца и на свой счет. Как завещание.

Цветущие долины расстилались внизу…

А на воротах надпись «Каждому — свое». Сволочи!

11 апреля 1945 года эти проклятые ворота были штурмом взяты боевыми группами восставших узников.

Страшный лагерь, обреченный эсэсовцами на уничтожение, самоосвободился. Более двадцати тысяч обреченных на смерть узников остались живы.

У меня слезы в горле, когда я представляю себе картину штурма. Полосатые робы, почти безоружные, с самодельными ножами, заостренными напильниками, с немногими, подпольно собранными пистолетами. Но — быть или не быть! Отчаявшиеся люди лезут напролом! Через трупы своих товарищей лезут…

На бой, на тот самый, во имя жизни и свободы…

Не вытравить из человека — человеческое… Даже такому зверю, как Гитлер — не вытравить…

Подполковник сказал, что правительство Германской Демократической Республики решило строить здесь большой мемориальный комплекс памяти узников Бухенвальда.

И хорошо, если так. Пусть люди со всего света приходят и смотрят. Пусть все видят, что такое проклятый фашизм! Пусть больше думают люди, когда решают, как жить, кому давать власть над собой…

Молча мы пустились в обратный путь. Слов не было.

У Веймара Броневой, полуобернувшись к нам с переднего сиденья, мягко спросил:

— Может, поужинаем здесь?

Зареванная Надя лишь отрицательно мотнула головой. Я тоже если и хотел в ту минуту чего — так это зверски напиться.

— Тогда будем гнать до дому, Володя, — велел подполковник водителю. Тот молча кивнул головой и прибавил скорость.

Проехали Веймар. Надя неожиданно сама обратилась к начштаба:

— Товарищ подполковник, переведите меня отсюда в Россию!

— Что так? — удивился тот.

— Переведите! Прошу вас… Не смогу я больше тут… не смогу, — она разрыдалась в голос.

— Ладно, дома поговорим об этом…

Я понимал Надю. Глядя на нее, такую растерянную и убитую, мне вдруг снова вспомнились слова из Дининого письма: «Прощай, мушкетер!»

И долго, пока ехали, стучали во мне часовым маятником печальные слова: прощай, мушкетер! Прощай…

А по сторонам широкого и гладкого, как стекло, аутобана проносилась древняя Германия, повернутая к солнцу и свету исходом страшной войны.