Избранное

Одинокий прохожий остановился. Черты его лица уже стерлись в моей памяти. Помню только, что он был необычайно бледен. Освещали улицу в основном дуговые фонари товарной станции, находившиеся на значительном расстоянии, к тому же они, как я уже говорил, были отделены от улицы высоким дощатым забором, отбрасывающим тень. У незнакомца было очень бледное, изможденное лицо, на вид он казался лет сорока, был худ, невысок и немного сутул, одет в черное или темное пальто и такого же цвета брюки. Брюки книзу сужались, были немодного покроя, и как-то сразу бросалось в глаза, что они дешевые и сели от стирки. Черные высокие ботинки на шнурках начищены до блеска; помню, что в них отражался свет дальних фонарей. Между ботинками и краем брюк — я окинул этого человека внимательным взглядом сверху донизу — виднелись тощие ноги. Выглядел человек регистратором земельного ведомства, писарем судебной палаты или железнодорожным кассиром; наверняка он состоял членом «Stahlhelm» и возвращался домой после небольшой попойки…

— Что вам нужно? — тихим хрипловатым голосом спросил он.

Гейни шагнул к нему, приблизив свое лицо типичного арийца к лицу незнакомца:

— В какой партии ты состоишь?

С вновь проснувшимся желанием подраться мы, мысленно хихикая, представили себе, что сейчас со стороны незнакомца последует попытка заключить нас в объятия, мол, привет, земляки, камарады, и тому подобное. Ответом же будет хорошая оплеуха.

— А вам что за дело? — раздраженно проговорил незнакомец.

— А это ты сейчас узнаешь! — ответил я и помню — от внезапно вспыхнувшей дикой злобы руки мои сжались в кулаки.

— С какой стати вы не пропускаете меня?! Уйдите с дороги!

— Прежде ты вежливо и четко ответишь нам, в какой партии состоишь, — проговорил Гейни, его подбородок почти касался лица незнакомца. Винный перегар, конечно, ударил тому в нос.

Предчувствуя, что Гейни сейчас нанесет удар, я следил, не полезет ли незнакомец в карман за оружием.

Мужчина отступил на шаг и огляделся.

Повторяю: Потсдам, 1929-й, половина третьего ночи, безлюдная Железнодорожная улица. Одеты мы были хорошо. Гейни — типичный ариец. Я на немца не похож, что тоже добра не предвещало. От нас разило спиртным. В те времена убийства по политическим мотивам не были редкостью.

На бледном лице незнакомца двумя глубокими ямками темнели глазницы. Он вскинул голову и огляделся в этой страшной глухомани, где не было видно ни души. В его глазах отразились огоньки дуговых фонарей. Словно перед смертью желая еще раз увидеть свет, он мгновение глядел прямо на фонари. Потом опустил голову, и огоньки в его глазах погасли.

Мы же нетерпеливо застыли, расставив ноги, мышцы наши были напряжены, готовые к удару.

Незнакомец все еще думал, размышлял. Затем откашлялся.

— Ну, — поторопил его Гейни.

— Ладно, — произнес мужчина хриплым, слегка дрожащим голосом, — вы можете меня убить, но я все равно скажу: я — коммунист!

4

Тут произошло нечто удивительное. Слов не хватает объяснить это. При подобной ночной встрече в подобных условиях и в подобном месте у незнакомца едва ли была одна десятая шанса, что признание это он сделал не перед убийцами.

Мои сжатые в кулаки, готовые нанести удар руки непроизвольно опустились и повисли, словно чужие. Ноги дрожали. Оба мы мгновенно протрезвели.

Гейни первый пришел в себя.

— Дорогой ты наш товарищ, — заикаясь, пробормотал он. — Но ведь мы тоже… Мы — свои!.. Мы думали, что ты какой-нибудь «Stahlhelm» или нацист, и решили немного… Пошли к нам… Отсюда две минуты ходу. Видишь вон тот дом? Посидим, потолкуем… Пошли!

И он взял незнакомца под руку. Но тот высвободился.

— Не имею ни малейшего желания, — холодно проговорил он.

— Мы думали, что встретили врага, — залепетал я в оправдание.

— Странный метод проверки, — довольно желчно заметил незнакомец.

— Ты не думай, вообще-то мы… — заикаясь, бормотал Гейни. — Но есть в жизни минуты… Пойдем с нами, я тебе все объясню…

— Гм… Я очень устал, возвращаюсь с работы. Нет желания! — и он внимательно оглядел нас.

— С работы? — обиженным голосом переспросил Гейни. — Но ведь уже далеко за полночь.

— Я работаю официантом в ночном ресторане, — сухо ответил мужчина. — Идите-ка лучше домой да проспитесь как следует, — добавил он с явным презрением.

И не протянув нам руки на прощанье, он повернулся и поспешным, но твердым шагом продолжил свой путь в сторону Потсдама.

Мы же с Гейни смотрели, как он удаляется по безлюдной, плохо освещенной улице. Скоро стал заметен только его силуэт, узкие и слишком короткие брюки, тощие ноги, торчащие из-под штанин. Некоторое время еще слышались звуки его шагов, потом все стихло; наверное, он вышел на привокзальную площадь.

А мы все стояли молча, пристыженные, смущенные. И вдруг с другого берега реки, со стороны города в ночной тишине до нас донесся перезвон колоколов на часах Garnisonkirche[9]:

Üb immer Treu und Redlichkeit
Bis an dein stilles Grab…[10]

5

Днем эти звуки тонули в шуме города: автомобильных гудках, звоне трамваев, а главное — в гуле уличных шествий.