Избранное

«Как поглядишь на Венгрию, все кажется напрасным. Да и в Европе вскорости все смешается. Читаешь газеты, и ум за разум заходит».

Сечени поверяет дневнику свои страхи за одиннадцать дней до первых переговоров с Терни Кларком… Ну, а как отразились на нем все эти пророчества, которые начали сбываться, к сожалению, лишь восемьдесят шесть лет спустя, в 1918-м? Никак или почти никак! Пожалуй, никогда, ни в одном своем начинании Сечени не выказал себя столь вдумчивым, серьезным, проницательным и оптимистически настроенным, как по отношению к мосту.

И таким он останется до конца своих дней. Строительство моста идет полным ходом, а Сечени одолевают сомнения. Жизнь его невозможно разделить на какие-то периоды. Смелый неудержимый порыв и парализующий страх постоянно сталкиваются в его душе, и так продолжается вплоть до самого конца.

«Хорошим» человеком в расхожем понимании этого эпитета Сечени не называют даже его преданнейшие почитатели — точнее говоря, хвалители. Справедливым его тоже не назовешь — даже самого себя он судит не по справедливости: обвиняет себя в таких прегрешениях, которых не совершил да и не мог совершить. Не справедлив он и по отношению к Меттерниху, преувеличивая роль удачи в его карьере. Удача ведь может быть не только причиной, но и следствием. Если Меттерних и был удачлив, то помимо блестящей способности ориентироваться его везение заключалось и в том, что даже таким, как Сечени, не удавалось окончательно выпутаться из сети его аргументов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О нет! По-моему, жизнь Сечени слишком романична для того, чтобы писать о ней роман. Противоречия со столь сокрушительной быстротой кружатся в дневниковом потоке, что «распутать» их, выровнять это стремительное течение с помощью собеседника, противника в споре — значило бы изменить сам характер стихии: река стала бы мелкой, непроходимой для глубоководного судна. Дневник Сечени — это еще не отрегулированное течение, Дунай у Железных ворот, полный опасных водоворотов. Эта бурно клокочущая душа всегда стремилась служить человечеству — жизнью своею иль смертью, — да так до конца дней и осталась нечеловечески одинокой. Таков удел людей, кому никого в жизни не удавалось полюбить, поскольку они чувствовали себя призванными любить все человечество.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Отнюдь не удовлетворительное объяснение! Эрос вовсе не отравлял Сечени жизнь: незатухающие вспышки страсти лишь подтверждают это. Что с того, что самым глубоким увлечением была его любовь к жене старшего брата? Тут он лишь шел по стопам своего отца, который под конец жизни целые годы посвятил непрестанному замаливанию былых грехов. Иштвана Сечени терзали угрызения совести, кошмары, страх перед первородным грехом, и все эти переживания, отдавая дань моде, он усиливает на страницах дневника. При чем же здесь эротическое отклонение?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, и в религиозных делах Сечени тоже не знал хлопот. Позднее я расскажу вам, как он высказывался на этот счет Меттерниху, а сейчас достаточно вспомнить, как он реагировал на заявление леди Уилтон, которая пожалела Сократа за то, что тому не дано было познать истинную веру.

«Дама, заслуживающая симпатии!» — замечает он и, возможно, по какой-то ассоциации с этим, во всяком случае в тот же самый день, делает следующую запись:

«Мое глубокое убеждение, что весь секрет буржуазного развития и прогресса кроется в нашем самоощущении. То, что не под силу одному, окажется легко сделать многим вместе».

Вот вам шкала настроений одного дня.

Где тот писатель, который в описании одного дня жизни своего героя способен пройти вслед за ним в строгой и обстоятельной последовательности неисчислимо долгий путь! Разве описание какого-либо дня из жизни Сечени заняло бы меньше места, чем растянувшаяся на тысячу страниц одиссея одного дня джойсовского Улисса?..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Все написанные о нем романы оказывались поверхностными по сравнению с предметом повествования.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Тут нужен бы не романист, а талантливый историк; однако таковой покуда не сыскался.