Избранное

Тоадеру показалось странным, что именно сейчас он думает обо всем этом, хотя две недели и даже три дня назад, думая о селе и о членах коллективного хозяйства, он разделял их примерно так: «сознательный», «принципиальный», «колеблющийся». Тоадера так взволновало это открытие, что на какой-то момент люди опять исчезли с его глаз, словно их затянуло туманом. Ничего нового тут не было, все он знал давным-давно, но лежало это где-то в тайниках его мозга, постепенно накапливаясь, собираясь одно к одному, как осенью на лугах собираются аисты, щелкая своими длинными клювами, и в один прекрасный день расправляют крылья и с шумом поднимаются в небо. «А что же они думают?» — спросил себя Тоадер, напрягаясь, чтобы снова различить отдельных людей, и с удивлением заметил, рассматривая эти неподвижные внимательные лица, что почти все они одинаковы, что на них отпечаталось нечто необычное, заставляющее их быть похожими друг на друга, как становятся похожими между собой все люди на свадьбе или на похоронах. Но о чем они думали сейчас, он не мог угадать, люди не были ни веселыми, ни печальными, они ждали.

Ирина начала свой доклад. Тоадер взглянул на нее. Она побледнела, руки у нее дрожали, и она никак не могла овладеть своим тоненьким голоском, который все время затухал. В зале стояла такая тишина, что отчетливо было слышно шуршанье листов у нее в руках и ее прерывистое дыхание.

Тоадер снова повернулся к залу. Люди напряженно смотрели на Ирину, стараясь не упустить ни слова. Он заметил Софию, сидевшую в дальнем конце рядом с Равекой, женой Валериу Молдована, с которой она дружила с детских лет. София, казалось, не слушала Ирину; большими, доверчивыми глазами она смотрела только на Тоадера. Лицо у нее было строгое, но, когда взгляды их встретились, в уголках рта затеплилась улыбка и тут же исчезла, словно София считала неприличным улыбаться мужу на людях.

В это время в зал вошел Викентие Пынтя, без всякого стеснения растолкал людей, прошел, не торопясь, перед столом президиума, даже не взглянув туда, словно это была стена, и, не прося разрешения, уселся между Герасимом Молдованом и Аурелом Молдованом на первую лавку. Только теперь он снял шапку и поглядел на президиум. Усмехнулся при виде бледной и торжественной Ирины и отвел взгляд от Тоадера, не скрывая неприязни, которую вызывал в нем этот человек.

Поначалу Тоадер подумал, что Викентие все это делает из-за того, что ему не по нраву исключение Боблетеков и Иоакима Пэтру из коллективного хозяйства. Ближе к полуночи, видя, как тот петушится и требует исключить всех, кто держит сторону этих «бандитов», он изменил свое мнение. На другой день с изумлением убедился, кусая от досады локти, что не знал, каков же на самом деле Викентие.

Ирина читала свой доклад, он и после сокращения был длинным и полным всяческих подробностей. Однако люди слушали ее с напряженным вниманием, не выказывая никакого недовольства, и Тоадер даже подумал, что все обстоит гораздо благополучнее, чем можно было предполагать после всеобщего волнения, к которому подстрекали, конечно, те, кто чувствовал себя слабым и в меньшинстве. Но Тоадер волновался гораздо больше, чем все остальные, он боялся чего-то такого, что пока еще никак не прояснилось для него самого. Сам того не сознавая, он принялся отыскивать среди сидящих в зале Корнела Обрежэ и тут же нашел его рядом с Флоарей. Он сидел на кончике лавки, и ему не было никакого дела до того, что людям постарше приходится стоять. Корнел смотрел не на Тоадера, а на Ирину, и лицо его было искажено яростью. Увидев это перекошенное лицо, Тоадер вздрогнул и помрачнел. София, проследившая за его взглядом, решила, что он смотрит на Флоарю. Она вся сжалась и опустила глаза.

Когда в докладе Ирины впервые прозвучало имя Иоакима Пэтру, по залу пошло легкое волнение, а из угла донесся ропот. Несколько человек начали что-то обсуждать приглушенными голосами, а соседи — требовать, чтобы они замолчали. Ирина прервала чтение и сказала:

— Товарищи, я закончу отчет правления, а потом вы возьмете слово и выскажете свое мнение.

— Правильно!

— Тише!

— Давай дальше, Ирина!

В зале снова стало тихо, и Ирина продолжала свой доклад. Голос ее обрел силу и ясность. Но тишина длилась недолго. Когда она упомянула об овцах, которых пасли на болоте, и свиноматках, поднялся такой шум, что голоса ее совсем не стало слышно.

— Вранье! — закричал Константин Поп, двоюродный брат Иоакима Пэтру. Всех удивил этот выкрик: кто не знал, что Константин затаил злобу на Иоакима, который продал ему больную корову, сдохшую через неделю? — Все вранье! Пэтру не виноват, он середняк.

— Вранье? — взвизгнула Леонора Хурдук, вскакивая с места. — Тогда, значит, и то вранье, что зовут тебя Константином и что ты непроходимый, как болото, дурак.

— Ты меня дураком не обзывай, слышишь!

— Не слышу.

— Услышишь!