Избранное

— Да вот так! Присвоили вы их. Какие еще тут могут быть вопросы?

— То есть нет, товарищи. Мы ничего не присваивали. Мы люди честные и на чужой труд не заримся.

— Зариться вы не заритесь, а трудодни присвоили.

— То есть как это мы трудодни украли, товарищи? Вот это я и хочу знать.

— А вот так! Вы спали-почивали, а Викентие вам в котомку и подсунул эти трудодни. Вы проснулись и сказали: значит, ангел их нам принес!

В зале послышался злой смешок. Герасим явно не вовремя вылез со своим вопросом.

Не попросив слова, поднялся Викентие и, повернувшись к залу, заговорил:

— Нужно понять, что во всем этом деле один Боблетек виноват. Это он приписал трудодни, и никто ничего не знал. Кто еще считал свои трудодни?

— Я, например! — выкрикнул Виорел Молдован от двери.

— Как это?

— Спроси Пэнчушу. Разве он не ошибся, когда подсчитывал мои трудодни и вышло у него на два с четвертью меньше? Разве я не пришел сказать ему?

Пэнчушу не ответил. Он что-то усердно искал в своей книжечке и так углубился в это дело, что не услышал, как упомянули его имя. Но случай этот был всем известен: Виорел был не из таких, кто молчит.

— А если бы он на большее ошибся?

— Как видишь, он ошибся на меньшее.

— А все-таки, если бы у тебя оказалось трудодней больше?

— У меня не должно быть ни больше, ни меньше! — гордо заявил Виорел.

— Такой, как ты, еще только один был на свете, да умер, бедняга, когда еще пальчик сосал, — жалобно проговорил Викентие и продолжал: — Это все дело Боблетека. Он хотел поссорить мою бригаду с другими, развалить ее. Он враг, товарищи!

— Ого-го, браво, Викентие! — послышался тот же насмешливый голос, который передразнивал Герасима Молдована. — Теперь и ты узнал, откуда курица мочится!

— Чего ты привязался к Викентие? — крикнул Виорел Молдован. — Он ведь невинен, как новорожденный!

Викентие сел на место.

Между сидевшими в зале произошел раскол, возникла глухая вражда, еще смутная и неосознанная. Собрание затянулось, и все это время, что бы ни предлагал кто-нибудь из бригады Викентие, каким бы разумным ни было это предложение, остальные шумно, насмешливо и зло выступали против. В свою очередь бригада Викентие, оскорбленная подозрением, считая себя несправедливо обиженной, стала противиться всему, что говорили и предлагали другие. И когда Герасим Молдован, прижав руки к груди, предложил от имени хотя бы всех Колчериу и Молдованов, если не от всей бригады, возместить убытки, никто не захотел верить в искренность этого предложения, а Виорел Молдован даже начал издеваться:

— Волов погубили, — заявил он под общий хохот, — а теперь возвращают шкуру да рога, запрягайте, дескать, в ярмо.

— Нет, сынок, мы не так думаем. Мы вернем все, что получили по ошибке. Вот как!

— То есть не получили по ошибке, а украли…

Илисие Мога хотел уладить все это дело как можно справедливее, так как его жена работала в первой бригаде. Он внес предложение исключить кулаков из хозяйства, а потом созвать другое собрание и на нем как следует обсудить этот вопрос, предложить бригаде Викентие возместить убытки и вынести ей порицание, но Аурел Молдован закричал:

— Берите все! Все берите! Нате суман, нате шапку! Погодите, сейчас разуюсь, возьмите и сапоги!

Снова поднялся шум, послышались выкрики:

— Мошенники!

— Всех вас нужно выгнать!

— По миру хотите нас пустить?

— Грабители!

— А вы бараны безрогие!

— Бригада жуликов!

— «Передовая»!

— Они не воровали! Это их Боблетек обманул!

— Бедненькие!

Тоадер чувствовал, что приближается самый тяжелый момент. Собрание шло уже более пяти часов. На улице стемнело, в зале зажгли три большие лампы. В табачном дыму, который стлался, словно туман, лица расплывались, и людей можно было узнать только по голосу или припомнив, кто где сидит. Все, казалось, немного успокоились, но глухая вражда стала еще злобней и непримиримей. Говорили больше всего об украденных трудоднях. Хотя это и было страшно запутанное дело, одно все знали точно: трудодни украдены, каждый обворован, и не желали простить ни одного грамма зерна.

Среди беспорядочной перепалки лишь несколько человек хранили молчание, в том числе и Ион Боблетек, который умел красно́ говорить и никогда не упускал случая показать это. Но теперь он сидел в своем углу с каменным лицом, окруженный семейством, и лишь изредка бросал равнодушные взгляды на президиум и на зал. Единственный раз он вздрогнул, когда Викентие назвал его бандитом, пристально посмотрев на него. Глаза у Боблетека расширились от удивления, но он не шевельнулся и слова не сказал. Иоаким Пэтру не был так разумен, как Боблетек, и не привык молчать, настырно и бесстыже вмешиваясь в чужие споры. Однако и он сейчас рта не раскрывал, затерявшись среди множества людей, стоявших в простенках между окон. Ни Корнел, ни Флоаря тоже не выказывали желания говорить.