Избранное

Вокруг нас снуют всевозможные чалмы и шальвары. В окно видно, как слоняется этот — с саблей наголо, слышен звон цепочек танцовщиц кючека. Около кофейни глухо бьют барабаны. Напротив — мечеть. Уличные торговцы кричат: «Халва-а! Соук шербет!» Где мы — в Чикаго или в Балкапане (будто я знаю, что это — Балкапан)? В этом ресторане мы познакомились с торговцем из Тырнова, господином Хаджипетковым (забыл его имя). Он в одиночку, не зная ни слова ни на одном иностранном языке, благополучно добрался из Тырнова, через Гамбург и Нью-Йорк, до Чикаго. Любопытство одолело. Из любопытства собрал адреса и рекламы всех экспонентов — получился целый ящик. Для чего они ему — не знаю. Может быть, он собирается сделать подробное описание всех выставленных предметов — вот уж никогда б я за это не взялся! Но Хаджипетков молодец, что именно так распорядился своим состоянием, а не предпочел, как большинство наших, промотать деньги по шантанам и  а к а д е м и я м. (Получается, что я и себе делаю комплимент… Впрочем, почему получается? — Я не принадлежу к jeunesse dorée[64].) Познакомились мы и еще с одним юношей из Самокова — господином Чакаловым. Он живет и учится в Филадельфии, добывая пропитание трудом наборщика. В течение пяти каникулярных месяцев он работает в ночную смену в типографии одной из местных газет, и этот труд дает ему возможность покрыть расходы остальных семи месяцев, когда он изучает медицину. Это вполне по-американски! Трудолюбивый, интеллигентный и скромный юноша боится только, что, когда он вернется в Болгарию, наш медицинский совет сочтет его американский аттестат недостаточным и заставит ехать в  К о н с т а н т и н о п о л ь  или в  Б у х а р е с т  доучиваться. Наши медицинские власти не признали врачом некоего доктора Станева, который вернулся в Америку и сейчас живет и практикует в Чикаго. С ним мы познакомились в нашем павильоне. Ну что ж, покинем турецкий ресторан. Напротив немецкая деревня. Пойти туда? А что там делать? Деревня как деревня, только — немецкая. Неужели мы не видели деревень? Да и издали видно: большие деревянные дома с широкими террасами и огромными островерхими крышами; слышно, как там играет оркестр, и видны сотни немцев с их домочадцами. Бог с ними, пусть наливаются своим пивом! Дальше, налево, мавританский дворец, весь из ресторанов и увеселительных заведений. Направо — персидский театр, у окон которого на верхнем этаже маячит несколько «актрис» с чрезмерными декольте. Входим. Под открытым небом на дощатой эстраде сидят двое музыкантов, точно такие же, как в кафе «Эдирне» на улице Витоша в Софии — один со скрипкой, другой с сантуром. Толстая, почти голая персиянка бьет в бубен. На авансцене, сменяя одна другую, извиваются восточные красавицы. Между прочим, действительно красавицы! Но таких хореографически-порнографических безобразий я еще в жизни не видел. Там был один американец с сыном лет пятнадцати — они пришли посмотреть персидский «театр», — так он не выдержал и пяти минут, схватил свое чадо за руку и в панике бежал. А персиянки, дотанцевав, уселись на сцене, «нога на ногу», закурили сигареты и посмеиваются, явно издеваясь над американцами. За этим заведением находится каирская улица. На Всемирной выставке в Париже тоже была каирская улица, так почему бы ей не быть в Чикаго? По Парижской каирской улице ездили верхом на ослах, в Чикаго можно было прокатиться и на верблюде. Чикагская каирская улица гораздо больше, и, кроме египетских торговых рядов, на ней расположилось и множество увеселительных заведений — «театров». Прогулка верхом на верблюде доставляла американцам огромное удовольствие. Дорогу нам преградило колоссальное железное колесо — Ferris Wheel. На пасху у нас тоже устраивают колесо, на котором за крашеное красное яичко катают ребятишек, но оно заметно отличается от чертова колеса в Midway Plaisance: у нас оно деревянное, а в Чикаго — железное; у нас садишься в ящик, в Чикаго — в большой вагон, в котором свободно размещается пятьдесят человек. У нас к кругу прикреплено с десяток ящиков, в Чикаго — пятьдесят вагонов; у нас высота колеса — десять метров, в Чикаго — сто метров или три минарета, поставленных друг на друга, наше вращают двое цыганят, в Чикаго — громадные сложные машины; у нас плата за катание — одно красное яичко, в Чикаго — полдоллара. Колесо может вращаться медленно и быстро, но я узнал, что быстро крутить запретили, как видно, быстрое вращение вызывало визг и крики. Даже когда оно вертится тихо, и то становится немного жутковато. Спросите-ка у Филарета, как он чувствовал себя в тот момент, когда мы стали возноситься, не забилось ли у него сердце, не сказал ли он себе: «И зачем я сюда забрался?» Бросишь взгляд вниз — перед тобой расстилается вся выставка. Виден и город, в той мере, в какой позволяет фабричный дым. Хорошо видно, какая Чикагская выставка огромная и, в частности, как колоссально здание мануфактуры. Сверху наш взгляд контрабандой проник за ограду Старой Вены, в дагомейскую, лапландскую и китайскую деревни, так что отпала необходимость их посещать. Спустившись с колеса, мы отправились кататься на ледяной железной дороге — ice railway… Она совершает круг и движется не по рельсам, а по ледяной дороге. Вагоны устроены как сани. Есть и бубенцы. Любопытно, что рядом с дорогой все замерзло, тогда как вокруг камни трескаются от зноя…