Избранное

Полчаса, наверно, прошло, пока Вайкаи доплелись до улицы Петефи. Там асфальт кончился и по обе стороны потянулись заросшие бурьяном канавы.

Почтенный сосед их, Михай Вереш, с шилом и урезником сидел прямо на улице. Михай Вереш был сапожник, до седых волос перебивавшийся с хлеба на воду мелкий кустарь. Спозаранку и допоздна нехотя и вяло ковырялся он в своей нездоровой, темной мастерской в подвале под тремя кирпичными лестничными маршами. Оттуда вечно тянуло затхлой клейстерной вонью, которая доносилась и к Вайкаи. На большом грязном дворе среди хлевов и пустых каретных сараев резвились многочисленные сапожниковы сорванцы.

Домик Вайкаи стоял как раз напротив.

Этот аккуратный беленький особнячок дремал сейчас в тишине. Пять смотревших на улицу окошек были закрыты и занавешены. Кремовые кружева спускались до самой ваты: ее даже в жару оставляли между рам.

Акош извлек из кармана связку ключей, которая всегда была при нем, и отпер черную решетчатую калитку. Они вошли в сад.

Заперев за собой входную дверь, он тщательно завесил ее опять плотным ковром, который на двух медных гвоздиках висел там от сквозняков, зимой и летом.

Гулкая пустота встретила их. И тогда они наконец нарушили молчание.

— Как же мы выдержим столько без нее? — спросила со слезами мать в узком коридоре.

— Как-нибудь, — отозвался отец.

— Пятница, суббота, воскресенье, — стала считать по пальцам жена, словно перебирая розовые четки, — потом понедельник, вторник, среда, четверг… — Она остановилась со вздохом. — Пятница. Ровно неделя. Целая неделя, отец! Что мы будем делать одни?

Акош промолчал. Он меньше говорил, больше думал и чувствовал. Но так как жена все всхлипывала, заметил:

— Ну перестань. Нынче пятница. В пятницу плакать — значит, смеяться в воскресенье. Мы тоже еще посмеемся, мать, — без особого убеждения добавил он и вышел в столовую.

Там, на столе, освещенном ярким послеполуденным солнцем, оставались грязные тарелки, стаканы, крошки, которые дочка обычно тотчас все до единой сметала щеточкой. И все равно, какое внимание проявил и на этот раз их Жаворонок, какую заботу. Стулья в гостиной расставлены по местам; постели в спальной уже постланы, и папина и мамина, а на ночном столике приготовлены два стакана с водой. Даже ночник стоит на комоде возле золотых часов под стеклянным колпаком, и спички рядом.

Мать стала прибираться в комнате дочери. Акош, не зная, за что приняться, тоже заглянул туда.

Комнатка Жаворонка была когда-то похожа на светлую, белую часовенку.

От времени краска, однако, потемнела, шелковые подушки загрязнились, посерели. Шкаф был заставлен пустыми баночками из-под кремов и помад, завален молитвенниками, из которых высовывались узорчатые закладки с изображениями святых и немецкими надписями; альбомами в бархатных переплетах, бальными веерами, исписанными именами и перечнями танцев, мешочками с отдушками, накладными локонами на веревочках.

У двери в самом темном, северном углу висело зеркало.

Царила глубокая тишина.

— Как здесь пусто, — вздохнула мать, обведя комнату рукой.

— Да, пусто, — не найдя что сказать, повторил за ней Акош: долгие годы брака отучили его от самостоятельности.

Они вернулись в столовую.

Здесь за стеклом буфета поблескивали сувениры из Венеции, с Балатона, стаканы из Карлсбада — все, что набралось за целую жизнь и сохранялось с безотчетным пиететом. Посверкивали и другие вещицы — совсем уж никчемные, дешевые безделушки: какие-то чашечки, фарфоровые собачки, посеребренные кувшинчики, золоченые ангелочки, эти тиранствующие кумирчики провинциального быта, которые каждый день достаются с диванной полки, из своих разгороженных колонками святилищ, перетираются порознь и водворяются обратно, но стоит только присесть или прилечь под ними, дребезжа, валятся вам прямо на грудь. А со стен скорбно взирали литографии. Благородный венгерский герой Добози[12], который уносился от турок, прижимая верную супругу к обнаженной груди. Первое венгерское правительство и лысый Баттяни[13], который, расставив руки, на коленях ждал смертоносного залпа австрийских жандармов.

— Давай выйдем в сад, — предложила жена.

— Давай.

Вышли в сад. Недвижный слепяще-золотой зной встретил их. По смарагдовой траве грациозно переступали лапками белые кошечки. Радугой отливали стаканы в тазу с водой, стоявшем у колодца. Подсолнух-огнепоклонник благоговейно обратил свой лик к пылающему западу. Дикие каштаны, акации, кусты сумаха застыли в оцепенении; за ними, у стены, виднелись темные спелые ягоды фитоляки.

Они присели рядышком на скамейку, где любил вязать их Жаворонок.

— Бедняжка, — промолвила мать. — Хоть бы отдохнула там. И потом…

— Что — «потом»?

— Может, встретилась бы с кем-нибудь…

— Это с кем же?

— Ну, с кем-нибудь, — робко повторила мать и добавила внезапно с трогательным женским бесстыдством: — Вдруг бы счастье улыбнулось.

Отец отвернулся раздраженно. Неловко было опять слышать то, о чем уже столько напрасно думалось и говорилось, что доставило столько горьких минут и постыдных разочарований. Замечание жены показалось ему вульгарным.