Избранное

Ну, когда в понедельник вечером я это услышала, признаюсь, мне стало не по себе. Прежде-то я сама настаивала на том, чтобы пригласить их, это правда, но и в мыслях не имела, что они примут приглашение. Думала, увильнут под каким-нибудь приличным предлогом. Но случилось иначе, что, разумеется, льстило моей гордости — или тщеславию, все мы тщеславны. Однако же я была в растерянности. Подумай сама, дорогая, ну куда к шуту я их могла посадить в той нашей прежней нищенской квартирке, где только и была спальня да столовая, она же — кабинет, гостиная, чулан, все вместе? Не могу тебе толком объяснить, но у меня было такое чувство, что-ничего кроме неприятностей из этой затеи не выйдет — ведь, взявшись за непосильное, непременно останешься в дураках.

Сразу я вспомнила наши сырые, в разводах, стены, затхлый дух, темноту, эту африканскую тьму, от которой мы так страдали. Жили-то мы тогда в отвратительном доме-казарме, насквозь провонявшем луком и керосином. Под нами, над нами — сплошь одни пролетарии. На лестнице полно мусора. Наша квартира была в самом конце внутренней галереи, в теснейшем соседстве с общим клозетом. Нашу улицу — об этом я тебе уж рассказывала — ни одна собака не знала, никто, даже здешние жители. Странное было тогда у меня чувство. Словно я, оказавшись среди самой высшей знати на роскошном балу, вся извиваюсь — прячу дырявые чулки, стараюсь носовым платочком прикрыть пристыженные ноги. Такой ужас может привидеться только во сне. Я была в полном отчаянии.

Однако муж меня успокоил. Прежде всего тем, что в конце декабря в пять часов вечера в любой квартире так же темно, как и у нас. В темноте все кошки серы. Потом он стал рассуждать о том, что бедному человеку именно перед богатыми не пристало стыдиться своей бедности. Пусть они сами себя стыдятся, если желают, могут и имеют на то мужество. Мой муж человек мягкий, мухи не обидит, но иногда у него бывают престранные идеи. Он добавил еще, что бедные люди должны стыдиться своей бедности лишь друг перед другом, потому что тут они сами виноваты, все в равной мере соучастники своей беды. Я не поняла этого. Может, ты понимаешь?

Короче говоря, на другой день я взялась за уборку. Постаралась, насколько можно, привести квартиру в порядок. Неизлечимые раны стульев, дивана прикрыла салфетками. Мы решили, что никакой помпы устраивать не будем. Это безвкусно и — для обеих сторон — оскорбительно. Что можно подать к чаю? Сэндвичи, пирожные. Я купила батон хлеба «журфикс», намазала ломтики маслом, красиво разложила на них ветчину, икру, семгу. Напекла рогулек с ванилью. Мои ванильные рогульки, без ложной скромности, просто чудо. Ну, правда, купила чаю, душистого светлого индийского чаю. Попросила у Беллы сервиз «Die alte Wein»[95], ее серебро — не ставить же мне было гостям наши кружки из керамики, не выкладывать ложечки альпака[96].

В среду, не успели отзвонить полдень, я все уже приготовила. В четыре мы оба были одеты. Муж сделал последний смотр квартире. Он нашел ее слишком вылизанной, аккуратной, нежилой. И тут же устроил маленький беспорядок — чтобы выглядело натуральней. С диванного подлокотника сдернул кусок искусственного шелка, который я набросила туда специально для этого случая. Я запротестовала. К чему выставлять напоказ потертую обивку! Мы поссорились, потом сошлись на компромиссе. За то, что шелковая тряпка останется где была, я разрешу ему запачкать вычищенную до блеска медную пепельницу — стряхнуть с нее пепел и оставить, эдак небрежно, окурок.

В пять мы стояли друг против друга, словно на сцене. Гостей еще не было и в помине, а мы уже играли вовсю. Ждали только сигнала, означавшего начало центральной мизансцены. «Звонок. Входят рыцарь Мартини и его супруга». Мы зевали, не зная, чем занять себя. Ходили взад-вперед по комнате. Услышав какой-нибудь шум на лестнице, мгновенно бросались на стулья, чтобы вошедшие обнаружили нас в небрежных естественных позах, забывая о том, что у нас нет служанки — муж не разрешил мне на этот вечер попросить у Беллы ее горничную — и отворять дверь придется нам самим.

От волнения муж уплел два сэндвича с семгой из трех лежавших на блюде. Он то и дело поглядывал на часы. Минула половина шестого. Муж волновался, уж не сбился ли шофер с пути, хотя он подробно объяснил Мартини, как найти нашу проклятущую улочку. И еще он боялся, что они прибыли и теперь плутают по нашей скудно освещенной лестнице или по галерее другого какого-нибудь этажа, тщетно разыскивая нашу квартиру. Он сбежал вниз к дворнику, попросил его проследить, когда перед домом остановится автомобиль, и проводить наших гостей наверх. Автомобиль у Мартини был великолепный. Просторный, просто зал. Зимой отапливался электричеством.

В шесть муж уже не владел собой. Он опять спустился к подъезду взглянуть, не едут ли. Должно быть, он только-только успел сойти вниз, как я услышала громогласные гудки. Вскоре раздался звонок. Это был муж, один. Задыхаясь, шепнул: «Они здесь!» Бедняжка бегом взбежал по лестнице, не хотел встретиться с ними внизу.