Избранное

Случай был загадочный. Ведь само имя, не говоря уже о состоянии, служило порукой его порядочности. Не секрет, что он много тратил, случалось, и в карты играл, но все его знали как человека исключительной честности. Уверяли, что это просто ошибка, сговор тайных недоброжелателей, а улик против него нет никаких. Дело в том, что Ийаш через посредников продал одно из своих имений и те уже получили деньги от первого покупателя: сто пятьдесят тысяч форинтов; но подвернулся другой, предложивший больше, и они заключили сделку с ним. Тогда первый в отместку за ускользнувшее имение донес якобы на Ийаша, утверждая, будто денег обратно не получал, а покупка уже и в земельный кадастр занесена.

Подробности публика представляла довольно смутно. Дошло ли до суда, никто не знал. Фактом, однако, остается, что подследственного держали под арестом и не выпускали ни под какой залог. Только через полтора года вышел старик из тюрьмы и, сломленный нравственно и физически, уехал за границу, где и умер. Жена же еще во время его заключения скончалась от пережитых волнений.

Занимались в свое время этим делом и газеты. Особенно когда за трагедией отца последовала трагедия старшего сына, Ене, служившего лейтенантом-гонведом в Шарсеге. На основании круживших в городе слухов и его вызвали на суд чести: выяснить, достоин ли он после всего случившегося офицерского темляка. Но Ене, не дожидаясь разбирательства, отправился в одно прекрасное утро в родовое тарлигетское поместье и там под большим ореховым деревом застрелился из своего офицерского пистолета. «Это самое малое, что могу я отдать за честь моего отца», — стояло в записке, которую приколол он к свой атилле[32].

Всю землю и виллу между тем продали, а деньги прожили; семья распалась.

Остался один пятнадцатилетний Миклош, которого родственники взяли к себе на хутор. Там скакал он верхом, развивал мускулатуру, ел и спал вволю, а потом записался в Коложварский университет на юридический. Но экзамены сдавать не стал, а изучил английский и, когда шум, вызванный скандалом, поулегся, объявился ко всеобщему удивлению в Шарсеге в качестве журналиста.

Миклош мало с кем встречался из-за двусмысленного своего положения. И Фюзеш его задирал, восстанавливая всех против него, и в клуб его не принимали. Поэтому утро он проводил в кофейной, обложившись газетами, а вечерами закрывался у себя в меблированной комнате и писал. За ним укрепилась репутация оригинала, поклонника новейшего художественного направления — «сецессиона»[33]. Он и сейчас бродил, вынашивая стихотворение, которое брезжило в голове. Но надежда, что оно наконец выльется, не оправдывалась. Сколько ни кружил он по улицам, вместо слов шел один избитый, надоевший, пустопорожний шлак.

Был он в английском костюме, узком лиловом галстуке, с непокрытой головой и мягкой шляпой в руке. Каштановые волосы пышной волной ниспадали на его крутой лоб, придавая лицу неизъяснимо юное выражение.

Подняв глаза, он увидел супружескую чету и поспешил навстречу. Застенчивое молчание Акоша еще вчера пришлось Ийашу по душе, и, подойдя, он протянул ему руку.

— Сервус, дорогой дядюшка Акош.

Тот ответил сердечным пожатием, словно от лица всех прося прощения за случившееся.

— Сервус, братец, сервус, дорогой.

— Вы куда? — в нерешительности постояв, спросил Ийаш.

— Домой.

И не зная, как поступить, устав уже выжимать из себя стихотворение, Ийаш присоединился к ним.

— Если позволите…

Акош поклонился. Г-жа Вайкаи растерянно смотрела на Ийаша. Все молодые люди повергали ее в растерянность.

Они шли в теплых вечерних сумерках между рядами неподвижных домов, которые застыли с некоей даже аффектацией, будто у них было еще что-то впереди.

— Много дела в редакции? — спросил Акош, чтобы сказать что-нибудь.

— Достаточно.

— Могу себе представить. Газету каждый день делать. Статьи писать. В такое трудное время, когда все перевернулось. Стачки эти, дело Дрейфуса.

— В Бразилии пять тысяч рабочих бастует, — робко вставила мать.

— Где? — переспросил Миклош.

— В Бразилии, — уверенно объяснил Акош. — На днях мы в столичной газете читали.

— А-а. Может быть. Мне тоже припоминается, — рассеянно протянул Ийаш и вздохнул. — Только сейчас я не над этим работаю.

Он подразумевал свои стихи, которые, не привлекая ровно ничьего внимания, появлялись в воскресных номерах «Шарсегского вестника», и потянул себя многозначительно за нижнюю губу: жест, выражавший неудовлетворенное честолюбие и жажду признания.

Но намек его остался непонятым. Акош не читал стихов. Жена, если и читала, не смотрела, кто автор. Ей это было не важно.

На углу длинной, безлюдной улицы Петефи, молчаливо уходившей вдаль, Миклош остановился.

— Что за унылая дыра этот Шарсег. Не пойму, как здесь можно жить. В Будапешт бы. Я был там на прошлой неделе. О, Будапешт!

И на это он не получил ответа. Но слушали его как будто доброжелательно, и у него пробудилось доверие к этим старикам, захотелось им излиться.

— После смерти отца я не бывал в Будапеште, — сознался он.