Избранное

— Со сладкой каторги потянуло. В вотчине сахарного короля Кенига тоже водятся погромщики. Позавчера там едва до полусмерти не избили рабочего за прокламацию, ладно — наши сборщики вмешались, перемахнули через забор, отбили товарища, а главного тамошнего черносотенца в «тройке», при часах, с «Георгием Победоносцем», помяв бока, макнули в сироп, выволокли на набережную.

— Сладкую купель… мерзавец запомнит до гробовой доски, — сказал Александр Михайлович, — но обязательно ли всем членам погромного союза устраивать подобную купель? Есть среди них и рабочие, оказавшиеся в шайке по своей темноте.

— Самосуда мы не допустим, а проучить — проучим, — сказал Петр. — Исповедь начнем с Архипки Синюхина, десятского, отмеченного за усердие всеми знаками черносотенцев.

В мастерской ничто не предвещало скорого суда над черносотенцами. За большими станками рабочих почти не было видно. Шумела, ухала и всплескивала ремнями трансмиссия, потрескивая, падала полуобгоревшая стружка в поддоны. Необычным в этот час был помост из круглых поковок в большом проходе.

Но вот в дальнем углу мастерской ударили по рельсу, монтер рванул рубильник, устало замедляя бег, обвисали приводные ремни трансмиссии. Рабочие начали стекаться к помосту, и стало вдруг многолюдно и тесно.

И начался необычный суд. Судьями были те, кто окружал помост.

— Шествуй, Синюхин, на «трон».

Александр Михайлович с трудом узнал голос Петра, такой он стал строгий, повелительный.

Мастеровые смотрели не на помост, а в малый проход, где была скамья подсудимых, там на табуретках сидели трое в таких же куртках из чертовой кожи, как и у всех, но подавленные, от всего отрешенные.

— Выезд, Синюхин, тебе, что ли, подать? — сказал уже с иронией Петр.

Мастеровой, что помоложе, трудно поднялся с табуретки, вышел в большой проход, перекрестился и неуклюже забрался на поковки.

Синюхину было лет сорок. Большая голова, подстриженная под скобку, неприятно дергалась. Черные усы с обвислыми концами удлиняли и без того узкое лицо. Он не знал, куда деть большие натруженные руки, то прятал в карманы, то складывал на груди.

Все теснее рабочие охватывали помост, отовсюду раздавались гневные голоса:

— Похвались, Архипка, как выбросил студента из конки.

— Не придуривай, скажи, за что избил скрипача во дворе Нобеля?

— Кто входит в проклятую десятку?

Обвиняли, грозно обвиняли. А кто? Спросить Синюхина, он ни на кого бы не показал. Обвиняли все, кто окружал помост.

Синюхин хоть и был перепуган, а сообразил, что начать каяться лучше, как ему казалось, с безобидного случая с бродячим музыкантом.

— Не бил, разрази гром, не бил золотушного. От замаха свалился. Если бы взаправду дал тычка, то он сразу бы отправился на Богословское. Кто на масленой быка свалил?!

— Про свои кулаки помолчи! — одернул Петр. — Люди требуют, отвечай: в чем провинился музыкант?

— Непотребное играл и пел, а «Боже, царя храни» петь отказался. Посулил двугривенный, заупрямился.

— У-у, мерзавец!

Кто-то из мастеровых не сдержал нервы, бросил гайку. Она пролетела низко над головой черносотенца и звонко ударилась о металлическую балку. Синюхин от страха присел, закрыл голову руками.

Ненависть на лицах мастеровых, ненависть, что порох, прорвется, изобьют до смерти Синюхина. Пострадают заводские социал-демократы. Александр Михайлович протиснулся к помосту, но его успел удержать Петр.

— Сами наведем порядок, — шепнул он.

Петр вскочил на табуретку, вскинул руку. Постепенно шум затих. Петру помогали в толпе невидимые помощники.

— Условились, — сказал он негромко, — собраться по-серьезному и серьезно давайте решать.

В дальнем углу на вагонетках с поковками и литьем сидели молодые рабочие и заводские мальчики. Увещевания Петра вызвали шум, свист. В этот угол направился старик, кряжистый, весь седой. И разом угомонил парней.

— Соловьем не разливайся, — обратился теперь к Синюхину Петр, — люди требуют, давай начистоту. Как ты в шайку попал? На своих с кулаками идешь. Велят — стрелять будешь?..

— Братцы, что я худого сделал? — истерично перебил Петра Синюхин, — Ну, поучил студента, а знаете, за что? В Сибирь его упечь надо, августейшую государыню на всю конку обозвал немецкой шлюхой. Саму императрицу!

— Шлюха! Шлюха! Шлюха! — взорвалась в криках мастерская.

В глазах Синюхина страх — что происходит с людьми? Так поносят императрицу.

— Тачку! — крикнули в дальнем углу.

— Чего с ним чикаться? Тачку!

Как многоголосое эхо, повторили в мастерской:

— Та-ачку-у!

И снова тишина, был даже слышен шум с испытательного стенда.

Мастеровые очистили проход. Теперь никто не смотрел на помост, где трясся в лихорадке Синюхин, теперь все смотрели на большие деревянные ворота, откуда должна показаться тачка.

— Родимые, не губите темного человека! — Синюхин рванул ворот рубашки. — Бога ради, простите неразумного!

Наконец ворота открылись, показалась тачка, ухарского вида парень медленно катил ее по большому проходу.

Синюхин, как подрубленный, упал на колени, он вздымал руки, что-то говорил, но его голоса не было слышно, настолько нарастал гневный шум.