Избранное

Жил Пуришкевич на Шпалерной улице, недалеко от Воскресенского проспекта. Варя ни разу не видела этого махрового черносотенца, но наслышалась о нем немало. Минувшей зимой «Союз Михаила-архангела» издал книгу Пуришкевича, разоблачавшую «подготовку школьников к революции». Пуришкевич причислил к «бунтовщикам» известного педагога Василия Порфирьевича Вахтерова, по букварю которого учились в России чуть ли не все дети. Крамола была в книге Вахтерова «Мир в рассказах»: столько-де сведений по истории, географии, природоведению — и ни слова о церкви, о христианской морали. За книгу Вахтерова вступился учитель охтинской школы. Члены «Союза Михаила-архангела» избили его. Варя не имела ни малейшего желания знакомиться с самым страшным из черносотенцев. Она показала младшему Козлодумову парадную, а сама решила остаться на улице. Геннадий потянул ее наверх, уговаривая:

— Я косноязычный, замолвите слово. Козлодумовы понимают государственный интерес, ничего не пожалеют, возьмут на свое полное обеспечение койку в походном лазарете господина Пуришкевича.

Геннадий успел уже позвонить в квартиру. Сестра милосердия открыла двери, пригласила войти.

Пуришкевичу было за сорок. Варя сразу узнала его: он был похож на свои фотографии в журналах: колючие, сверлящие глаза, лохматые брови. Пуришкевич небрежно вскрыл конверт, прочитал письмо и уставился на гостя.

— Не будь здесь дамы, — Пуришкевич чуть наклонил голову в сторону Вари, — я приказал бы спустить тебя с лестницы! Нет, высокая честь! По этим ступеням поднимались русские люди, приносившие свои пожертвования на организацию лазарета.

Пуришкевич вдруг вскочил, забегал по комнате.

— Фронт, отечество, Россия! — кричал он, будто в припадке, топая ногами. — А ты? Есть ли у тебя хоть капля совести! Да как рука поднялась написать такое?!

Пуришкевич упал в глубокое кресло, закрыл лицо руками.

— В моем доме дезертир! Вон! Сию же минуту вон! — Он опять вскочил с кресла.

Дверь приоткрылась, в щель заглянула испуганная сестра милосердия.

Геннадий растерянно попятился к двери. Пуришкевич, сдвинув кресло, загородил Варе дорогу:

— Останьтесь! Вы кто: сестра, невеста, жена?

— Никто! — холодно ответила Варя. — Мы с ним из одного села.

— Зачем же вы здесь?

— Ваш проситель совершенно не знает города.

— И вы к нему… — Пуришкевич брезгливо швырнул письмо на рояль, — не имеете отношения? И не знали о бесстыдной просьбе? — Он трагическим жестом показал на рояль. — Читайте.

Варя взяла письмо:

«…Будь благодетелем, малец-то у меня одинешенек. Пристрой Генку на военный завод, чай их расплодилось. А того лучше, коль определишь его в свой гошпиталь. Богом клянусь: койку на себя беру. Приказывай, наличными отвалю, подброшу маслишка, мяса. Я памятлив, добра век не забуду…»

Варя согласилась, что письмо подлое. Пуришкевич истерически потряс ей руку и заговорил громко о долге и родине.

Геннадий поджидал Варю на Воскресенском проспекте. Он успел оправиться от испуга:

— Горяч больно. Коротка у сквалыги память. Как долги за него платить, так это мой папаша, а тут…

Брань Пуришкевича, изгнание из квартиры не обескуражили младшего Козлодумова. Он подкараулил мотор и, чтобы привлечь внимание шофера, щелкнул себя по подбородку и показал на оттопыренный карман. Шофер лихо подрулил. К Вариному изумлению, Геннадий велел ехать к Бук-Затонскому, на Большую Дворянскую. Всю дорогу Варя молчала, а спутник отводил душу, ругая Пуришкевича. Когда шофер затормозил, Варя, распахнув дверцу, показала на парадную:

— Четвертый этаж, направо, а я вам не попутчица…

Она побрела по набережной, не торопясь возвращаться домой. Пообедала в кухмистерской, посидела сеанс в кинематографе «Трокадеро» и только к вечеру пришла домой. Анфиса Григорьевна штопала в кухне чулки.

— Земляк-то просил кланяться и не сердиться. — Анфиса Григорьевна скосила глаза на записку, лежавшую на табурете. — Шибко хвалил этого Бука-Затонского: душевный, говорит, человек.

Добрая женщина радовалась, что земляк ее жилички удачно устроил свои дела. Варя решила не рассказывать хозяйке о том, какого рода услугу оказал ее земляку патриот Бук-Затонский. Анфиса Григорьевна никогда бы не простила себе, что приняла в своем доме купеческого сынка, которого от немецкой пули теперь оберегают стены завода на Выборгской стороне.

Глава десятая

Осенью 1914 года столица уже познала опьяняющий запах первых побед в Восточной Пруссии, горечь поражения и слезы вдов, сирот, солдаток. Столица пережила предательство генерала Ренненкампфа, протест против немецкого засилия — выстрел генерала Самсонова.