Избранное

Живет в V районе, на углу улицы Арпад и узенького проулка, что ведет от Биржи к Дунаю, маленькая старушонка: через несколько дней у нее большой праздник, стукнет ей семьдесят пять. Это вам не пустячное дело — прожить семьдесят пять годочков, день за днем, неустанно, без отдыха роя свой туннель в огромном, не охватишь глазом, массиве под названьем Ничто, которое окружает нас со всех сторон, как гора окружает шахтера; добрался до цели или нет, но награды ты несомненно заслуживаешь! Отбарабанив семь с половиной десятков, можно с чистой совестью потрепать себя по плечу и сказать: «Славно ты поработала, Стина! Женщина ты что надо, продолжай в том же духе, Стина!»

Вот потому-то старушка уже несколько дней чуть меньше обычного жалуется и ворчит; правда, упомянутой выше, чертовски тяжелой, хуже, чем в руднике, работы (всяких домашних забот, штопки, починки, уборки и прочего) у нее, слава богу, и нынче по горло, а поэтому она вовсе не замечает, как комната время от времени озаряется бледно-розовым светом и ангелочек по имени Тобиаш, хлопая крыльями, заглядывает к ней в окно. Если она невзначай и оглянется в этот момент, то увидит разве что вспорхнувшего голубя, а беловатые пятна помета снаружи на подоконнике лишь заставляют ее недовольно качать головой: дескать, слишком много на улице Арпад развелось этих никчемных ленивых птиц. «Опять придется самой балкон мыть! — ворчит она себе под нос. — Эта Ирен пальцем о палец не хочет ударить!»

Есть у старушки два здоровенных, косая сажень в плечах, сына, которые нынче делают вид, будто знать не знают, что у матери через несколько дней день рождения. А мать делает вид, будто не замечает, что сыновья этого не знают. Она, впрочем, в самом деле не видит, что ее остолопы тоже порой излучают розовое сияние и, вспоминая, каким сюрпризом они отметят близящееся чудо материна семидесятипятилетия, от умиления начинают тихо потеть, издавая тонкий, поистине ангельский аромат. И украдкой пинают друг друга под столом. «Чтоб ее разорвало, эту собаку, — ворчит мать. — Ирен, выведи-ка ее в кухню! Даже за обедом нет от нее покоя!»

Собаку — молодую, угольно-черную овчарку — выводят, хотя под столом она лежала смирно, как мышка. На лохматой морде ее — хитрая ухмылка; уходя, она оставляет на полу несколько маленьких блестящих лужиц, и они, словно озерца на плоской равнине, придают комнате удивительно нарядный вид. Но в душе у старушки, которая не желает понять праздничного настроения собаки, лужи эти не встречают одобрения. «Я эту тварь выгоню-таки из дому!» — кричит она, хотя у нее и в мыслях нет выполнять угрозу. Она сурова к людям и к животным, но добрым словом ее легче легкого разоружить. Она непрестанно ворчит, недовольная целым миром, но стоит ей услышать шум деревьев в лесу, и она уже счастлива. Кажется, ничем невозможно ей угодить, но она испытывает блаженство от чашки хорошего чая. Когда что-нибудь не по ней, она призывает на головы ближних громы небесные, но при первом раскате поспешно берет назад все проклятия. Она наизусть знает Яноша Араня[4], Петефи[5], страницами может цитировать Гергея Чики[6] и «Трагедию человека»[7], правильно спрягает неправильные глаголы и не боится кокетливых игр недавнего прошлого. Она больше, чем следовало бы, бранит сыновей, сестер, невесток и подруг. Сердце ее так жаждет любви, что не сможет насытиться ею до самой смерти.

Глубоко-глубоко в толще дел и забот, словно шахтер в обвалившемся забое, сидит одиноко маленькая старушка с наушниками на седых волосах, штопает дырявый носок, слушает последние известия, а сама размышляет над тем, где найти место для безработного мужа ее прислуги Ирен. Картошка и яйца опять вздорожали. «С ума можно сойти!» — говорит она вслух; она любит беседовать сама с собой. Тобиаш, ангел-хранитель, прижав нос к оконному стеклу, шумно хлопает крыльями. Стекло дребезжит, в комнате заметно светлеет. Старушка сидит спиной к окну. «Опять свет горит в ванной? — говорит она озабоченно. — Дюри, выключи свет! — кричит она раздраженно. — Руки можно и в темноте помыть!»