Избранное

Высокие штабеля досок иногда потрескивали под луной, и сухой этот треск, словно речь тишины, уносился в непроглядную ночь. Дорога перед узким одноэтажным помещением конторы была покрыта толстым слоем опилок; они поглощали все звуки, но, словно разложенная сушиться простыня, отражали серебряные лунные лучи, разбрасывали их вокруг, оделяя светом тьму. Босоногая девушка стояла посреди простыни, с греческой тенью за спиной, лицом обратись к конторе, к двум ее окнам, трепещущим на ветру, рассыпавшим окрест дрожащее в них лунное сияние. Так густ и мягок был здесь лунный свет, что местами казался невиданным детищем лета, диковинным растением, которое вдруг заплело узкие улочки между штабелями досок, вскарабкалось на белые шероховатые балки и, разрастись молниеносно, в мгновение ока заполонило весь лесосклад. Нежное растение там и сям стороной обегало местечко под торчащею крышей или под раскидистым деревом с густой листвой, оставляя нетронутой темно-синюю краюху — тень, но тотчас же подбегало поближе, стоило ветру раскачать шелестящую крону. Снаружи, с улицы, не доносилось ни звука, лишь с противоположной стороны, из дальнего конца склада, вливался сюда стыдливый плеск дунайских волн. Юли оборвала свою песню.

— Ты спишь? — тихо обратилась она назад, в лунный свет.

Но не получила ответа. Она прислушалась и, сверкнув всеми своими белыми зубками, улыбнулась полной луне, которая неподвижно стояла над самой ее головой; потом встряхнулась, потянулась, ленивым движением расцепила на затылке облитые светом крепкие ладони.

— Ты спишь? — повторила она. И опять не услышала ответа. — И ничего ты не спишь, — продолжала она негромко, — потому что, если б спал, так храпел бы, а ты не храпишь. Ну, а раз уж не спишь, почему не отвечаешь мне, Дылдушка?

Иштван Ковач лежал на штабеле досок, высившемся за ее спиной, и, приоткрыв рот, смотрел на луну. Льняные волосы, обтекая его огромную круглую голову, поблескивали в лунном сиянии.

— Я не сплю, — сказал он.

Девушка пожала плечами.

— Это я и так знаю, Дылдушка, — пропела она. — Но что же ты там делаешь?

— Да ничего, — ответил Ковач-младший, а сердце его набухало, полнясь счастьем: казалось, еще немного, и оно разорвет огромную, словно бочка, грудную клетку.

— Ну, а ничего, так давай поиграем! — предложила Юли.

— Давай! — согласился исполин.

Девушка повернулась, на цыпочках подбежала к штабелю досок и неслышно, как кошка, мигом вскарабкалась наверх. Потревоженный лунный свет, некоторое время волнуясь, струился вокруг нее, но вскоре успокоился, вновь улегся возле крошечных ушных раковин, на крепкой шее и гладких сияющих бедрах, с которых ветер сдул, завернув, легкую юбчонку.

— Я люблю тебя, Дылдушка, — сказала Юли, присела на корточки и кончиком указательного пальца нарисовала на красной клетчатой рубахе Ковача-младшего, над самым сердцем, невидимый кружок. — А ты?

На глаза Ковача-младшего навернулись слезы.

— Когда ты в первый раз сказал, что любишь меня? — спросила Юли и нарисовала в центре кружка большой вопросительный знак. — Уж месяц тому?..

— Угу.

Юли нарисовала возле вопросительного знака единицу.

— А почему раньше не говорил?

— Так…

— Не смел сказать?

Ковач-младший кивнул — ну да, не смел, мол. Под единицей Юли нарисовала: 59.

— Сколько дней прошло, как мы познакомились?

— Пятьдесят девять, — отвечал Ковач-младший.

— А сколько дней ты любишь меня?

— Пятьдесят девять.

Юли ладонью закрыла ему рот.

— Неправда, — возразила она быстро. — Не пятьдесят девять. Всегда любил. Всегда. А что я сказала, когда ты спросил, люблю ль я тебя?

— Сказала, чтоб я шел к своей австрийской бабушке, — блаженно выговорил исполин.

— Ой, какая же я бесстыдница! — воскликнула Юли. — И все неправда, я люблю тебя тоже… А еще что я сказала?

— Сказала, если люблю тебя, так чтобы купил тебе туфли.

— Между прочим, это и теперь бы еще не поздно, — объявила Юли и внимательно поглядела на свои маленькие мускулистые ноги, прятавшие стыдливые пальчики в залитых луною опилках.

В этот самый миг летучее летнее облако набежало, гонимое ветром, закрыло небо над их головами, и сразу все померкло, лесосклад погрузился во тьму. Эфемерное желтое растение, рожденное лунным светом, моментально почернело и осыпалось с забора и с конторской стены перед ними; впрочем, оно еще сохранило жизнь в нижнем конце склада и, словно надумало спастись бегством, подавшись в Буду, широкой полосой перекинулось вдруг через Дунай, и река, довольная, закачала его на мелкой волне, то подбрасывая легонько, то вновь роняя.

— Ой, как стало темно! — воскликнула Юли.

Но тут же один ее пальчик вновь заблестел под луной: сквозь просвет в облаке прорвался широкий сноп лучей и залил светом две крохи-фигурки на высоком штабеле досок.

— Ну-с, что я сказала, когда на третий день сбежала от тебя? — спросила Юли.

— Ничего, — угрюмо отозвался Ковач-младший.

— А что сказала через два дня, когда вернулась?

— Ты сердилась, бранилась.

— И что говорила?

— Много всего говорила.

Юли осторожно приставила кулачок к несуразно маленькому носу Ковача-младшего.