Избранное

Вот и все. Помимо объективных, газеты отметали еще два обстоятельства: первое, что портовая полиция, застигнутая врасплох необычайным скоплением людей в порту, не смогла найти достаточного количества заградительных барьеров — при том, что те слабые, которые были поставлены, оказались опрокинутыми под напором толпы; и второе, что из-за густого тумана швартовку парома произвели неудачно, почему откидная доска не легла на пирс подобающим образом, и попытка капитана изменить положение судна, чтобы в трюм смогли въехать автомашины, оказалась роковой: люди на пирсе решили, что, приняв на борт лишь малую часть из них, паром уже отходит, и стали прыгать на откидную платформу. Команда и полицейские заметались, но мало в чем преуспели. Рюкзак за спиной не лучший помощник тому, кто прыгает через пропасть. Сзади напирали, — все были уверены, что посадка продолжается так же быстро, как и началась, поскольку уже во втором-третьем ряду голов невозможно было видеть происходящего. Число погибших неизвестно до сих пор, водолазы еще продолжают работать. Я только думаю, что пусть без меня, — но без чемодана с рукописями Агеев не захотел бы подняться на судно. Был ли и он свидетелем того, как вслед за случившимся у края пирса начался разгром портовых сооружений? Я видел эту разгоряченную армию взывавшей к мести молодежи, но я не обладаю такими же способностями замечать и анализировать, как у Агеева. Там для его (тоже любимые им поэтические строки) «ума холодных наблюдений, и сердца горестных замет» было немало пищи…

О Боже мой, Боже! Я с ужасом думаю, что языки пламени, охватившие тогда порт, навечно остались в моем мозгу и будут теперь непрестанно терзать и жечь его, заслоняя багровой куртиной реальность — как страшные никем не понятые буквы на Валтазаровом пиру, они горят во мне и вопрошают — о чем? О чьей-то вине и ответственности? Если бы!.. Как было б хорошо найти виновного — капитана, полицейского, главаря забастовавших рыбаков, даже и Че Гевару, и Мао, и Маркса, и Троцкого!.. Но не они, не они виновные… Где Агеев? Он, спасшийся из лагерей и увернувшийся здесь, в Лондоне, от подстроенной ему дорожной катастрофы, — дал бы он столкнуть себя в воду? Он говорил, что в русском сознании жажда свободы выражается через склонность к уходу, как у Толстого, к бродяжничеству, как у Горького, к затворничеству и аскезе, как у православных святых. Не попытался ли он воспользоваться столь удобной ситуацией, чтобы реализовать эту склонность, которой он, по его же признанию, обладал в большой степени? Но так или иначе, его нет. Я вижу, что не успокоюсь, пока не буду знать о нем. Он должен быть жив! Никому мне не объяснить, как страстно я жажду вновь говорить с ним — больше, чем в те светлые годы невинности, когда я, восьмилетний мальчик, с трепетом ждал наступления вечера, чтобы, отгородившись от всех одеялом, снова встретиться с Богом и продолжить наши неизбывные беседы. К несчастью, Бог не вернется ко мне. И потому, наверное, охваченный теперь, как в детстве, страхом перед жизнью, я верю, что Агеев возвратится. Мне давно уже не о чем спрашивать Бога. Но Агеева я бы спросил — не о виновнике, нет. Я попросил бы рассказать мне то, что запомнил по его настойчивому внушению, — о Вестнике, Пославшем Знак. И еще я спросил бы о забытом, — о словах, в которых, как мне брезжится сквозь воспаленное сознание, есть связь со словом «режиссер». И я боюсь вписать на огненные языки «эксперимент». Но и боюсь порвать тончайшую, мерцающую, как спираль вольфрама в колбе, которая вот-вот взорвется, слабую и столь дорогую мне нить, что уводит к тайне непостигнутого мною бытия, которому имя — Агеев.

Агеев, отец Агеева

В начале 1984 года я сидел в Париже на Сен-Мишель у моего литературного агента Б. Он хотел предложить французским издателям сборник моих рассказов, и мы обсуждали, что именно могло бы войти в него. Помимо прочего, я назвал два рассказа об Агееве и сказал о них, что, несмотря на их документальность, это, как мне кажется самому, довольно странные вещи, потому что герой их возникает как бы ниоткуда и так же, в неизвестность, исчезает. И о нем ничего не знают ни автор сам, ни читатель, кроме того, что был такой Агеев и оставил по себе необычную память у тех, кто встречал его. «Как вы сказали? — переспросил меня Б. — Агеев? И о нем ничего не известно? Но послушайте, это мистика!» Он вскочил, подбежал к одной из книжных полок и протянул мне небольшую книгу. На обложке я прочитал:

М. АГѢЕВЪ

РОМАН СЪ КОКАИНОМЪ

И внизу, под издательской маркой: BELFOND.

На обороте титула помещались, как это принято, значок и имя владельца «копирайт» — Pierre Belfond — и год: 1983. Значит, книга была издана совсем недавно. Я взглянул на начало текста: «Гимназiя», — так называлась первая глава, и тут же был странный эпиграф: «Буркевицъ отказалъ». Это, конечно, был репринт с издания тех времен, когда еще пользовались старой, досоветской русской орфографией. Но года этого оригинального издания я не обнаружил.