Избранное

Они попивали свое пиво и поглядывали на людей. Присутствовавшие женщины, как ни посмотри, выглядели совсем жалко, особенно одна из них, пожилая женщина, которую все называли Большая. Седоволосая, с мужской стрижкой, в юбке, пиджаке и темном галстуке, она становилась сама не своя при виде хорошеньких девушек, в особенности застенчивых и влюбчивых.

— Вот она, — сказал Джим, кивнув в сторону Большой, — не лжет и не притворяется. Ты хочешь быть похожим на нее?

— Я не о том. Мне требуется хоть немного элементарной честности и терпимости. Почему мы такие, какие мы есть? Это тайна, и закон тут не при чем.

Джим сменил тему разговора.

— Сколько ты собираешься пробыть в Новом Орлеане?

— А что? Тебе скучно?

— Нет, но мне нужно работать, я тебе говорил про теннисную школу.

— Успокойся, у тебя на это еще много лет. Ты попридержи свои денежки, развлекайся и жди.

Джим был рад тому, что ни он, ни Салливан, не притворялись, будто всю жизнь собираются провести вместе, но ему и в голову не приходило, как трудно было Салливану, почти в него влюбленному, казаться безразличным. Поскольку они не понимали друг друга, каждому удавалось поддерживать в своем воображении иллюзорное представление о другом.

К ним за столик подсела молодая красивая лесбиянка, напоминавшая гипсовый слепок с Аполлона Бельведерского. Спрос на нее был велик.

— Эй, ребята, угостите вашу лучшую подружку?

Они выпили.

3

Дни проходили быстро, и Джим наслаждался этой праздной жизнью. Он был счастлив, просыпаясь по утрам, он был счастлив, ложась в постель вечером и думая о дне грядущем. Он понимал, что его жизнь течет бесцельно, и это его вполне устраивало. Внезапно война в Европе заняла умы даже клиентов бара "Шенонсо". Они теперь часами беседовали о возможности немецкого вторжения в Британию, и казалось, что у всех сохранились какие-то сентиментальные воспоминания о Стратфорде, Марбл-Арч или о гвардейцах в Найтсбридже. Люди, стесняясь своего интереса, окунулись в реку истории, протекавшую по их столетию.

К концу мая Джим и Салливан стали скучать в Новом Орлеане. Джим все чаще заговаривал о Нью-Йорке, о работе, а Пол считал, что им нужно отправиться в Южную Америку, хотя особо на этом не настаивал, а просто таким образом давал понять, что еще какое-то время рассчитывает пробыть с Джимом. Но их дальнейшая судьба решилась помимо их воли и довольно неожиданно.

Однажды вечером в "Шенонсо", Джим, беседуя с хозяином, увидел, как в бар вошла женщина. Это была брюнетка, необычная, хорошо одетая и совершенно неопределяемой ориентации. Она неуверенно заказала себе выпивку. Хозяин обратил на нее внимание:

— Бог ты мой, она зашла не в тот бар, я такие вещи за милю чую, — он поднялся на ноги. — Если сюда станут приходить все подряд, мы растеряем нашу репутацию.

Нахмурившись, он направился к стойке. И тут Салливан узнал женщину, а она в тот же миг узнала его.

— Пол! — воскликнула женщина и, взяв со стойки свой стакан, села за их столик.

Кто бы она ни была, Пол был рад встрече. Когда он представил ее Джиму, она одарила того искренней улыбкой, в которой сквозил интерес, а не любопытство, за что Джим был ей благодарен. Она начала говорить, а Джим рассматривал ее лицо. Естественно изогнутые тонкие брови, карие глаза, темные волосы, фигура стройная, неброская, движения как у танцовщицы. Она рассказывала об Амелии, бывшей жене Салливана.

— Где она сейчас? — спросил Пол.

— В Нью-Йорке, я думаю.

У Марии были какие-то особенные интонации — изысканные, интимные.

— Как ты думаешь, она выйдет еще раз замуж?

— Вряд ли. Но кто знает. Я видела ее всего неделю назад, она работает в каком-то журнале. У нее теперь глобальная философия — всякая мелочь, вроде брака двух человеческих существ, ее не интересует. Она думает только о массах и о духе истории. В данный момент она страстно ненавидит русских, потому что она за Гитлера. Десять месяцев назад она была сталинисткой. Боюсь, она и думать забыла о личной жизни, она целиком посвятила себя жизни общественной, это ужасно.

Джим слушал ее с интересом. Салливан редко говорил о своем скоротечном браке.

— Бедная Амелия, — сказал наконец Салливан, — жизнь ее не балует. Хоть деньги-то у нее есть?

Мария кивнула.

— Думаю, она неплохо зарабатывает, в том мире ее ценят.

— А ты чем занята?

Она засмеялась

— Как всегда ничем. До осени жила во Франции, потом началась война, и я вернулась в Нью-Йорк. А здесь я на своем месте.

— Верлен тебе пишет?

Мария слегка нахмурилась и принялась что-то чертить на столешнице своими длинными пальцами.

— Насколько я понимаю, он сейчас в армии. Нет, он мне не писал, я его целую вечность не видела.

— Ты по-прежнему занимаешься живописью?

— Нет, — сказала она. — А как тебе Голливуд?

Пол усмехнулся:

— Все шло прекрасно, пока меня не попросили написать что-нибудь. После этого, конечно же, пришлось ретироваться.

Мария засмеялась.

— А ты так и остался донкихотом?

— Боюсь, что да.

Салливану нравилось, когда его считали непрактичным человеком с золотым сердцем.