Избранное

И вообще, этот граммофон.

Тесть Амбрассата, покойный учитель Фетт, привез его в 1893 году со Всемирной выставки в Чикаго. Он самолично поехал туда через Атлантический океан и вернулся живой и здоровый. Рассказов ему хватило на оставшиеся тридцать лет.

Амбрассат не жалеет на граммофон смазки; любой, кто к нему притронется, обязательно перемажется — вот почему Амбрассат заводит его сам. Он обещал это под честное слово своему тестю, когда тот составлял завещание. Да ведь так оно и надежней, правда?

Еще приятнее было бы, если бы пластинки играли подольше, но аппарат невелик, и ему это, наверное, не под силу, хотя это довольно прочный ящик из дерева; в боковых стенках сделаны застекленные прорези, так что всякий может, говорит Амбрассат, видеть сквозь стекло весь «препарат». Валик вращается медленно. Амбрассат говорит, что слаба передача. На одной пластинке знаменитый Карузо поет что-то африканское — наверное, из Мейербера. Голос звучит из зеленой жестяной трубы, которая красиво возвышается над ящиком. Так бы и смотрел целыми часами, как этот граммофон работает.

Стоит приезжему лишь прогуляться немного по лесной прогалине и увидеть речку Шешупе, которая, как известно, впадает в Неман только за Ленкенингкеном, а возле Лобеллена даже и не собирается, и он обязательно услышит приятные мелодии: «Под липой» или «Холмы мои и долы».

И тогда приезжий подумает, что и сам этот край как музыка. Прогалина становится все шире и шире, лес кончается молодым березняком, потом идет кустарник, потом начинаются луга, которые мягко, по-кошачьи спускаются к песчаному берегу. Да это ясно и без музыки, которую отсюда уже и нельзя различить, которая, наверное, уже и кончилась давно.

Сюда не долетают даже крики, с которыми дети Крауледата раскачивают качели — большой ящик, повешенный на жерди между двух сосен, в нем могут сразу поместиться четверо взрослых. Или шестеро детей.

Всегда найдется что рассказать, но здесь, у воды, лучше всего помолчать. Окуни выпрыгивают из воды и хватают мух и зеленых мошек, другие рыбы тоже поднимаются из сумерек наверх, но движутся еле-еле, останавливаются и подставляют свету свои темные спины.

Воскресенье потому и называется воскресеньем, что народ воскресает после трудов. Здесь так хорошо, что ничего лучше и не придумаешь.

Можно отойти в сторонку, поближе к лошадям, и отгонять от их глаз черных мух, а от боков — металлически жестких гудящих слепней. Занятие, за которое вас вознаградят разве что в раю, здесь, на земле, в нем мало проку, слишком уж много развелось этих тварей.

Музыка, и качели, и большие кофейники, белые и эмалированные, и свежие оладьи, и вот уже близится воскресный вечер. А Теше так и не приехали, у Теше сегодня крестины.

Амбрассаты об этом и не слыхали.

— Что вы говорите, господин Буссат!

Генрих, которого, собственно говоря, зовут Франц Киршник, стоит возле лошадей.

— Прицениться, что ли, вздумал? — спрашивает его крестьянин Буссат.

Генрих торгует скотом, он глуп, и у него водятся деньжата, а деньги к деньгам бегут; в общем, живется ему вольготно, по-холостяцки.

— К чему мне ваши клячи, — говорит Генрих, — можете их оставить себе.

Что-то другое на уме у этого Генриха, он думает не только о покупке. Как увидит скот, обязательно пристроится поближе: все Киршники такие, это уж изрестно, все они пошли в деда, старого Генриха, и потому их всех попросту зовут, как деда.

— Не хочешь, значит?

— Это мы еще поглядим.

И тут уже первые уезжают: Буссаты и Борбе. Старый Какшис еще остается. Фрау Вильман, супруга зубного врача, хочет домой, а муж ее — ни в какую. Господин Буссат все еще беседует с лесником Крауледатом, который уже упрятал жену и детей в свой автомобиль. Господин Буссат, стало быть, остается, а Крауледат уезжает.

И вдруг приезжает Теше, сейчас, к вечеру, на велосипеде, по служебным делам, хотя и воскресенье.

— Что, уже окрестили?

— Да нет, но служба есть служба. — Таков ответ. Но тут же Теше добавляет: — А шнапс есть шнапс.

И это верно. Последнее слово гласит: что правда, то правда.

Стало быть, шнапс. Притом особый сорт, который здесь именуется «шнапсус», но по крепости все равно что обычный шнапс или водка, точнее — может, это даже картофельный спирт. В будни обычно покупают четвертинку и разбавляют ее водой. Но тут продают в розлив. А самое-то интересное, что шнапс тут переливается всеми цветами радуги. Их можно сосчитать, но легко и обсчитаться, а чтобы глаз был острый, требуется смочить горло, принять дозу. И кто, наконец, вдоволь насчитается и сможет перечислить все семь цветов, тот уж за словом в карман не полезет, и рассказов тут хватит за полночь, а Амбрассатовой половине и в самом деле давно уже пора спать.

— Давай проваливай, — говорит ей Какшис и заявляет Амбрассату: — Ну и хитра твоя старуха! — Он подвигает свой стакан, и Амбрассат наливает ему до отметки.

Сам Вильман, здешний зубодер, уже уезжает, к тому же с песнями. Жена его усердно подтягивает, чтобы не так заметно было, как он пьян.

А Генрих все бегает на двор. Слабый у парня пузырь.