Избранное

Хабеданк этого не делает, в Пильховой хибаре ставни закрывает Мари. Она стоит перед домом между двумя мальвами и, когда Хабеданк подходит, говорит:

— Черт воду мутит.

— Не только здесь, — говорит Хабеданк, и оба идут в дом. Там у стола, подперев кулаками голову, сидит Левин, Левин, который всегда вскакивает, когда кто-нибудь входит.

Хабеданк кладет футляр со скрипкой на шкаф, вешает шапку на крюк, рядом с керосиновой лампой, говорит:

— Фитиль не поправлен, — припускает его повыше, потом подвертывает пониже и садится против Левина. — Черт воду мутит.

— Где это еще? — спрашивает Левин.

— В Малькене, — отвечает Хабеданк.

А Мари ставит на стол кринку молока и бросает:

— Вот собаки!

— Да, — говорит Хабеданк, — там этот Глинский, он ему поможет.

— Как же так? — спрашивает Левин и поднимает голову. — При чем тут Глинский?

— Сейчас тебе объясню, — говорит Хабеданк, — объясню точно, чтобы ты точно знал. Они ж немцы, а немцы — это почище святош.

И Левин узнает про Малькенскую унию 1874 года, заключенную в воскресенье по случаю крещения, или окропления, младенца между людьми, которые обычно не ладят, между вороньем разной масти, так сказать, между черными галками и серыми воронами, но, во всяком случае, между вороньем.

— Что же нам теперь делать? — спрашивает Мари.

На что Хабеданк говорит:

— Ну-ну! — И: — Не спеши, — и рассказывает об итальянском цыганском цирке. — В будущее воскресенье у Розинке.

— А, у Розинке! — говорит Левин, машет рукой и снова подпирает кулаками голову. — Я его просил подвезти меня на той неделе в Бризен, ему туда ехать за товаром. А он мне на это: «Господин Левин, я знаю, зачем вам понадобилось в Бризен, так что поезжайте с кем-нибудь другим».

— Э-э! — говорит Хабеданк. — Расчет на первом месте. Рига у него сейчас пустует. Брось голову ломать, хватит на сегодня, ступай-ка лучше спать.

Левин встает, ищет картуз, хочет пожелать Мари спокойной ночи, но Хабеданк говорит:

— Оставался же ты позавчера и вчера, можешь остаться и сегодня и завтра.

— И послезавтра, — говорит Мари.

— И послезавтра, — повторяет за ней Хабеданк.

О песне Вайжмантеля он умолчал.

Ах, не знал и Моисей,
Что же значит случай сей…

Но Моисей знал, «что значит сей случай» — откуда взялась вода, тут песенка не в ладу с истиной. Однако в воскресенье все будет в лад.

Мари снимает лампу со стены, ставит ее возле кровати Хабеданка и выходит, Левин за ней.

В комнате Мари темно. Гудит запоздалая муха.

— Ступай-ка и ты спать, — говорит ей Мари.

Слышно, как рядом Хабеданк поет: «Гей-гей-гей-гей!» — и еще раз: — «Гей-гей-гей-гей!» Больше ничего. Потом слышно, как он укладывается в постель, и немного погодя, как вздыхает.

Лежишь и слушаешь, много чего можно услышать в ночи, когда ты Левин. Птиц под крышей, ветку вишни, что беспрестанно задевает за стену, под утро — ветер. И спокойное дыхание этой Мари. Уже далеко за полночь. Иногда поверху проносятся сны, неизвестно куда, без руля и без ветрил.

То, что может пригрезиться Левину, слишком тяжко для сна.

И вот лежит человек с открытыми глазами, и все перед ним проходит: Рожаны, городишко там, за Наревом. С этой стороны на высоком берегу — почта, с другой — дубильни, которыми славится город. Чугунный мост. Белая синагога, а за ней сады, яблони, по весне тоже белые. Неумолчное гудение пчел позади хедера дяди Довида. Дядя Довид с его белыми волосами под ермолкой и с черной бородой. Он подходит к двери, говорит: «Иди, не слушай никого. Небо — оно высокое». Мне было тогда шестнадцать, я работал с отцом, и мне уже доверяли шкурки выдр.

Нарев, чуть побольше воды, чем в Древенце. Там пришлось бы ставить наплавную мельницу.

«Не лез бы в воду, не потонул в броду», — писал тате. Все такие слова. Не лез бы…

Слабый свет сочится сквозь щель в ставне.

Левин закрывает глаза. Он разучился спать. Он слышит, как рядом за стенкой Хабеданк приподнимается в постели, слышит утренний кашель Хабеданка, слишком натужный для этого времени года, еще стук в дощатую перегородку и ласковый возглас: «Мари, вставай!» Дальше он уже ничего не слышит. Левин наконец уснул.

— Он весь дрожит, — говорит Мари.

Она стоит у кровати. Нет, лоб холодный, но на висках капельки пота.

Разбуди его, Мари. Слишком тяжки сны Левина. Вот проносится последнее сновидение.

Темень. Холод. Ветер бьется о стену. Застонали стропила, треск ломающихся досок, скрежет песка. Вода хлынула поверх затвора, вышибла его. Левин вскакивает с лавки, бежит к двери. Что это? Колесо выворачивается и медленно, неспешно проламывает стену — это Левин еще видит; он видит, как подгибаются сваи, как жернова проваливаются вместе с полом, как рушится потолок, отрываются мостки, и вот по реке плывут уже обломки.

Разбуди Левина, Мари.

Как звать того черта, который здесь воду мутит, это Вайжмантелю хорошо известно, а сейчас он его видит воочию. Старик не слишком удивлен, но все же думает: раньше он не был таким.