Избранное

"Собранные здесь записи как бы подводят нас к обрисовке вечных свойств человеческой натуры... Детство, родительский дом, брак, семья... Неизмеримое в своей бесконечности интимное начало становится силой, которая противопоставляет себя абсурдности войны".

Над пожарами, над пепелищами, среди лязга железа и грохота пушек звучит в книге флейта Генриха Линднера.

22 июня 1941 года в составе немецкой пехоты солдат Генрих Линднер форсировал Буг, видел, как отбивалась осажденная Брестская крепость, но Линднера занимало другое: именно в тот день он получил от товарища, приехавшего из Пльзена, в подарок флейту. В минуту передышки Линднер достал из своего ранца чудесный инструмент, заиграл. В письме он сообщает: "Флейта сразу же заставила меня забыть войну и все прочее... Я готовлю маме приятный сюрприз, думаю, что и ты удивишься, насколько эта флейта лучше моей старой..."

Флейту Генрих Линднер пронес по дорогам войны - странствующий флейтист в шинели гитлеровского солдата, с автоматом в руках.

Горела, истекала кровью Белоруссия - Генрих Линднер не замечал ничего, шел по сожженной земле, шепча слова из полевого молитвенника: "Не войну я пришел возвестить вам, но мира", потом из задавленной войной, горем, снегами Смоленщины писал о том, как уютно зимой в теплой избе и как ласково звучит его флейта. Лишь к лету сорок второго года у Линднера стали появляться зачатки зрения. "У войны, - пишет он, - кроме наших побед есть еще и другие стороны... Здесь разыгрываются трагедии, которых никто не замечает потому, что так "приказано". И еще потому, что русский, собственно, человек "второго сорта", истреблять которого считается делом "гуманным"... Здесь почти не осталось семей - только дети и вдовы..."

Прозрение пришло слишком поздно. Линднера убили в начале 1943 года, и те, кто его убил, не знали ни о флейте, ни о запоздалом сочувствии, ни об иронических кавычках. Был он для них не флейтист, а оккупант в шинели гитлеровского солдата.

Собрав немецкие и японские документы, подобные письмам Генриха Линднера, д-р Бер хочет внушить читателю мысль о том, что, даже служа неправому делу, человек может оставаться человеком, если у него в душе сохранились добрые чувства: вера в справедливость, сострадание, внутреннее изящество.

Но добр или зол, хорош или плох соотечественник Линднера - Герберт Хинтерлейтнер, который, придя вместе с армией захватчиков на землю древней Эллады, размышлял в своих письмах об архитектуре Акрополя и сочинял терцины на античные темы, но ни разу не задумался над тем, что не кто иной, как он, Хинтерлейтнер, распинает и мучит "прекрасную Грецию", которой в данной ситуации нет никакого дела до его эстетических воззрений? Да и о чем говорят письма Хинтерлейтнера? О торжестве "прекрасного" или о тупой невозмутимости мещанина?

Велика ли цена "гуманности" барона Мейнгарта фон Гуттенберга? В книге напечатаны его письма из Польши: легкое сочувствие к "туземцам", сетования на излишнюю суровость войны - роскошь, которую мог себе позволить завоеватель в порыве минутного благодушия.

Для д-ра Бера основной приметой, определяющей принадлежность того или иного "отдельно взятого" человека к "роду", служит спасительное "интимное начало". Фотография из семейного альбома, письмо к жене, к любимой - пропуск в человеческое сообщество. Слова "любовь", "бог", "милосердие" - пароль.

Но так ли это? Являлось ли "интимное начало" противоядием против озверения и жестокости? Вспомним "сентиментальных" эсэсовцев, которые хранили на сердце фотографии белокурых младенцев! Какого фашистского солдата уберегли от участия в преступной войне святочные песни, рождественская елка во фронтовом блиндаже?

Была любовь к детям, доброта польского педагога и писателя, автора замечательной книги "Король Матиуш Первый", Януша Корчака, который разделил со своими воспитанниками - еврейскими детьми из варшавского "Дома сирот" их горькую участь и добровольно пошел вместе с ними на смерть, и "доброта" немецкого солдата Эбергарта Лиеса, который, находясь в Вязьме, больше всего тревожился о "религиозной нравственности" своих детей, ничуть не стыдясь того безнравственного и кровавого дела, в котором он принимает самое непосредственное участие.

К чести немецкого народа, существовали тысячи и десятки тысяч немцев, которые совсем по-другому понимали свою человеческую миссию и воспринимали принадлежность к роду человеческому как обязанность бороться не на жизнь, а на смерть против фашистского варварства, за свободу и счастье своего народа и всех людей на земле. Лозунгом этих немцев были слова "Интернационала" "Воспрянет род людской!". И для того чтобы род человеческий воспрял, они бесстрашно шли на муки, на лишения, на отказ от личного благополучия. Нет, они не были аскетами. В их предсмертных письмах самые нежные слова обращены к близким, к родным, к товарищам по борьбе, но вся их жизнь была озарена светом той высшей любви, о которой иные "добрейшие" персонажи д-ра Бера не могли даже подозревать.