Избранное

— Сильно он, должно быть, тогда… расшибся? — спросил я как-то у Хармона, глядя вслед удалявшемуся Фрому и думая о том, как хорош он, наверно, был в молодые годы, пока его не покалечило, как гордо нес на мощных плечах свою великолепно посаженную голову с копной белокурых волос.

— Хуже некуда, — подтвердил мой информатор. — Из другого бы сразу дух вон. Только Фромы, они все двужильные. Итан, пожалуй, до ста лет дотянет.

— Боже милосердный! — вырвалось у меня. Как раз в этот момент Итан Фром, взгромоздившись на козлы, перегнулся назад, проверяя, прочно ли стоит под сиденьем деревянный ящичек с наклейкой очередной аптечной фирмы, и я увидел его лицо: очевидно, таким оно бывало, когда он думал, что на него никто не смотрит. — Какие сто лет? Похоже, что он уже умер и терпит муки ада!

Хармон вытащил из кармана плитку прессованного жевательного табаку, отрезал клинышек и, заложив его за щеку, старательно примял большим пальцем.

— Зазимовался он в Старкфилде, вот беда. Кто поумнее, подается отсюда.

— Отчего же он не уехал?

— Да в доме у них хворали все. А кому о них печься-то? Кроме Итана некому. Сперва отец занемог, после мать, потом жена.

— А потом он сам… расшибся?

Хармон хмыкнул с некоторым злорадством.

— Вот-вот. Тут уж, хочешь не хочешь, деваться некуда.

— Понятно. И тогда, стало быть, он остался у родных на попечении?

Хармон помолчал, сосредоточенно передвинул языком табачную жвачку под другую щеку и наконец изрек:

— На попечении, говорите… Кто о нем когда пекся? Все только он о них.

Хотя Хармон Гау изложил мне основные события с той степенью вразумительности, какую допускал его умственный и нравственный уровень, в его рассказе оставались существенные пробелы, и я подозревал, что истинный смысл истории скрывается именно там. Но одно его выражение крепко засело у меня в памяти и послужило отправной точкой для позднейших изысканий и догадок: «Зазимовался он в Старкфилде…»

Смысл этого выражения я понял как нельзя лучше во время моей собственной зимовки в Старкфилде. А между тем я приехал туда в эпоху, уже развращенную цивилизацией, — в эпоху электрической железной дороги,[198] велосипедов и доставки городских товаров в деревню; в эпоху, когда между разбросанными в горах поселками поддерживалось регулярное сообщение, а расположенные в долинах города покрупнее, вроде Бетсбриджа или Шедс-Фолза, Христианской ассоциации молодых людей,[199] куда окрестная молодежь съезжалась провести свой досуг. Но когда на Старкфилд спустилась зима и поселок оказался погребенным под снежной пеленой, а с неба, сплошь затянутого хмурыми тучами, без конца сыпал и сыпал снег, я начал представлять себе, какова была здешняя жизнь — вернее, отрицание жизни — в дни юности Итана Фрома.

Фирма, в которой я работал, прислала меня наблюдать за строительством крупной электрической станции вблизи железнодорожного узла Корбери. Однако работы затянулись по причине забастовки плотников, и я застрял в Старкфилде — ближайшем пригодном для жилья поселке — почти на целую зиму. Сперва я злился, потом привык и под усыпляющим воздействием рутины стал даже находить во всем этом некоторое мрачное удовлетворение. Поначалу меня поражал контраст между здоровым климатом и полнейшим застоем общественной жизни. После декабрьских снегопадов вновь настала полоса ясной погоды, когда день за днем с ослепительно голубого неба лились потоки света и воздуха, отражаясь от снежной равнины с удвоенным блеском. Казалось бы, в такой атмосфере все чувства должны обостряться, а кровь быстрее струиться в жилах. Ничуть не бывало: и без того редкий пульс Старкфилда только еще более замедлился. Однако когда я прожил там подольше и увидел, как хрустальная ясность сменилась мраком и холодом, когда февральские бураны раскинули свои белые шатры на подступах к обреченному Старкфилду, а в подкрепление им была брошена лихая кавалерия мартовских ветров, я начал понимать, почему после полугодовой зимней осады поселок напоминает взятый измором гарнизон, готовый сдаться на милость победителя. Сломить сопротивление осажденных деревушек было, разумеется, гораздо легче двадцать лет назад, когда враг мог перерезать почти все жизненно важные коммуникации, — и в свете этого особенно зловеще прозвучали в моей памяти слова Хармона: «Кто поумнее, подается отсюда». Но что же помешало уехать такому человеку, как Итан Фром, какая цепь препятствий возникла на его пути?