Избранное

Мэтти Силвер жила у них уже год, и Итан мог видеть ее по многу раз в день — с раннего утра до того часа, когда все собирались за ужином. Однако никакое будничное общение не могло сравниться с теми минутами, когда они поздним вечером вдвоем возвращались домой и он держал ее под руку, а она старалась приноровить к его размашистым шагам свою летящую походку. Он почувствовал к ней симпатию с первого дня, когда встречал ее на станции в Корбери-Флэтс; еще из вагона она улыбалась и махала ему рукой, а потом с подножки крикнула: «Вы, наверно, Итан!» И когда она сошла на платформу, обвешанная узелками и котомками, он подумал, оглядев ее щупленькую фигурку: «Такая вряд ли много наработает, но зато по крайней мере без фокусов». С нею в его доме поселилась юность и радость жизни, и это было благотворно само по себе, как если бы в остывшем очаге развели огонь. Но еще важнее было то, что при ближайшем рассмотрении эта смышленая и старательная девочка, какою она на первых порах показалась Итану, раскрылась с новой, неожиданной стороны. Она умела смотреть и слушать; ей можно было показывать и рассказывать, и Итан испытывал подлинное блаженство, сознавая, что все, чему он ее научил, глубоко западает ей в память и что в любой момент по своему желанию он может вновь заставить зазвучать однажды затронутые струны ее души.

Сладость близкого общения с нею Итан чувствовал особенно остро во время этих уединенных ночных возвращений. С детства, не в пример окружающим, он был восприимчив к красоте мира. Позднее это прирожденное свойство получило опору в тех начатках естествознания, которые он успел приобрести, и даже в самые горькие минуты голоса земли и неба, звучавшие с такой убедительной силой, приносили ему душевное успокоение. Но до сих пор восприимчивость к красоте жила в нем молчаливой болью, и к радости, которую давало лицезрение прекрасного, нередко примешивалась грусть. Он даже не знал, живут ли кроме него на свете люди, подвластные таким же чувствам, или он один наделен этим печальным даром.

И вот неожиданно у него появилась родная душа, как и он, трепетавшая перед необъяснимым чудом природы. Рядом с ним — под одной крышей, за одним столом — был теперь кто-то, кому можно было сказать: «Смотри, во-он там Орион, а правее, видишь, большая, яркая, эта называется Альдебаран, а чуть подальше целая стайка звездочек — будто пчелы роятся, правда? — это Плеяды…»; кто-то, кого можно было остановить перед гранитным пластом, проглядывающим сквозь заросли папоротника, и заворожить величественной панорамой ледникового периода, а заодно и рассказом обо всех остальных туманных эрах истории Земли… С жадностью впитывая все, чему он ее учил, Мэтти одновременно поражалась его учености, и это льстило его самолюбию. Были к тому же и другие моменты — необъяснимого и острого блаженства, когда они вместе замирали в немом восторге при виде алого морозного заката над грядой заснеженных холмов, или вереницы облаков, плывущих над золотистой жнитвой, или густо-синих теней на блестящем под солнцем снегу.

Когда Мэтти один раз воскликнула при нем: «До чего красиво — прямо как на картине нарисовано!» — Итан решил, что лучше не скажешь, что наконец-то найдены слова, способные выразить сокровенную тайну его души…

Но сейчас, пока он стоял в темноте, прильнув к церковному окну, к его воспоминаниям уже примешивалась горечь утраты. Как только он мог подумать, что его скучные разговоры и впрямь занимают ее? Сам он оживлялся только в ее присутствии, и то, что она без него была так оживлена и весела, так упоенно кружилась в танце, перелетая от партнера к партнеру, казалось ему прямым доказательством ее равнодушия. На тех, кто танцевал с нею, она смотрела с тем же открытым, радостным выражением, которое — всякий раз, когда ее лицо обращалось к нему, — напоминало ему распахнутое окно, озаренное отблесками заката. В глаза ему бросились еще какие-то знакомые и милые черточки — а ведь он в своем глупом самодовольстве был уверен, что они предназначаются для него одного: привычка откидывать голову назад перед тем как рассмеяться — она словно пробовала собственный смех на вкус, — или манера медленно опускать ресницы, когда что-то волновало ее или трогало.

Все, что Итан успел увидеть, больно задело его и пробудило дремавшие в нем страхи. Его супруга никогда не выказывала признаков ревности, но в последнее время беспрестанно ворчала, что в доме все делается не так, как следует, и разными окольными путями давала понять, что недовольна своей нерасторопной помощницей. Зена всегда была, как говорили в Старкфилде, «хворая», и Фрому волей-неволей приходилось признать, что если ее хворобы не выдуманные, то для помощи по хозяйству ей и вправду нужна пара более крепких рук, чем у Мэтти.