Избранное

Миссис Арчер и ее окружение несколько робели перед этими личностями. Они были необычайными, они были ненадежными, в их жизни и в их умах таилось много неведомого. В кругу Арчера питали глубокое уважение к литературе и искусству, и миссис Арчер без устали твердила детям, насколько более приятным и утонченным было общество, когда в нем вращались такие знаменитости, как Вашингтон Ирвинг,[92] Фитц Грин Галлек[93] и автор «Преступного эльфа».[94] Наиболее выдающиеся писатели этого поколения были джентльменами; никому не известные люди, которые их сменили, быть может, и испытывали чувства, свойственные джентльменам, но их происхождение, их внешний вид, их прически, их близость к оперной и драматической сцене не позволяли применить к ним какие-либо принятые в старом Нью-Йорке мерки.

— Когда я была девицей, — рассказывала миссис Арчер, — мы знали обо всех, кто жил между Бэттери и Кэнел-стрит, и собственные кареты были только у наших знакомых. В то время очень легко было определить место каждого в обществе, а теперь понять ничего невозможно, и я даже и не пытаюсь.

Одна лишь старуха Кэтрин Мэнсон, совершенно лишенная предрассудков и, напротив, наделенная свойственным выскочкам пренебрежением к тонким нюансам, могла бы перебросить мост через эту пропасть, но она за всю свою жизнь не прочитала ни единой книги, не взглянула ни на одну картину, а музыкой интересовалась лишь постольку, поскольку та напоминала ей гала-представления Итальянского театра[95] в дни ее блистательных побед в Тюильри. Бофорту, который не уступал ей в дерзости, быть может, удалось бы осуществить это слияние, но его роскошный особняк и облаченные в шелковые чулки лакеи никак не способствовали непринужденности атмосферы. Более того, он был столь же невежественным, сколь и сама старуха Минготт, и считал, что «пишущая братия» существует лишь для развлечения богачей, и никто из этих последних ни разу не употребил своего влияния, чтобы его в этом разуверить.

Зная обо всех этих обстоятельствах с тех пор, как он себя помнил, Ньюленд Арчер считал их неотъемлемой частью мироздания. Ему было известно, что есть страны, где знакомства с художниками, поэтами, романистами, учеными и даже с великими актерами домогаются не меньше, чем знакомства с герцогами; он часто рисовал себе атмосферу, царящую в обществе, где гости собираются с единственной целью послушать речи Мериме (чьи «Письма к незнакомке»[96] были одной из его настольных книг), Теккерея, Браунинга[97] и Уильяма Морриса.[98] Но в Нью-Йорке что-либо подобное было просто немыслимо, и думать об этом значило лишь вывести себя из равновесия. Арчер был знаком со многими литераторами, художниками и музыкантами, он встречался с ними в клубе «Сенчери»[99] или в маленьких музыкальных и театральных клубах, которые начинали появляться в Нью-Йорке. Там ему было с ними интересно, тогда как у Бленкеров, где они попадали в окружение экспансивных, неряшливо одетых женщин, которые бесцеремонно их разглядывали, он скучал, и даже после самых увлекательных бесед с Недом Уинсеттом у него всякий раз появлялось чувство, что если его мир ограничен и узок, то их мир ничуть не шире, и что расширить и тот, и другой можно будет лишь тогда, когда нравы достигнут такого уровня, при котором оба естественно сольются друг с другом.

Он думал об этом, пытаясь представить себе общество, в котором графиня Оленская жила, страдала и — быть может — вкусила тайных наслаждений. Он вспомнил, с каким юмором она живописала ему недовольство бабушки Минготт и Велландов по поводу ее жизни в «богемном» квартале, где обитает «пишущая братия». Родственников беспокоили, разумеется, не столько опасности, сколько нищета, но этот оттенок от нее ускользнул, и ей казалось, будто они считают, что мир литературы может ее скомпрометировать.

Сама она этого нисколько не боялась, и книги, в беспорядке разбросанные по гостиной (где держать книги обычно считалось «неуместным»), большей частью романы, раздразнили любопытство Арчера новыми для него именами авторов — Поля Бурже,[100] Гюисманса[101] и братьев Гонкур.[102] Размышляя обо всем этом по дороге к ее дому, он еще раз почувствовал, что она сумела каким-то удивительным образом перевернуть вверх дном все его понятия и что, если он хочет помочь ей в ее теперешних затруднениях, ему необходимо войти во все подробности жизни, столь отличной от всего, что он до сих пор знал.

Настасия, таинственно улыбаясь, открыла ему дверь. На стуле в прихожей лежала соболья шуба, сложенный шапокляк из матового шелка с золотыми инициалами «Дж. Б.» на подкладке и белый шелковый шарф — вещи, не оставлявшие сомнения в том, что они принадлежат Джулиусу Бофорту.