Избранное

Мы не умеем прощаться, –
Все бродим плечо к плечу.
Уже начинает смеркаться,
Ты задумчив, а я молчу.

В церковь войдем, увидим

Отпеванье, крестины, брак,
Не взглянув друг на друга, выйдем…
Отчего всё у нас не так?

Или сядем на снег примятый

На кладбище, легко вздохнем,
И ты палкой чертишь палаты,
Где мы будем всегда вдвоем.

1917

«Столько раз я проклинала…»

Столько раз я проклинала
Это небо, эту землю,
Этой мельницы замшелой
Тяжко машущие руки!
А во флигеле покойник,
Прям и сед, лежит на лавке,
Как тому назад три года.
Так же мыши книги точат,
Так же влево пламя клонит
Стеариновая свечка.
И поет, поет постылый
Бубенец нижегородский
Незатейливую песню
О моем веселье горьком.
А раскрашенные ярко
Прямо стали георгины
Вдоль серебряной дорожки,
Где улитки и полынь.
Так случилось: заточенье
Стало родиной второю,
А о первой я не смею
И в молитве вспоминать.

1915

«Ни в лодке, ни в телеге…»

Ни в лодке, ни в телеге
Нельзя попасть сюда.
Стоит на гиблом снеге
Глубокая вода;
Усадьбу осаждает
Уже со всех сторон…
Ах! близко изнывает
Такой же Робинзон.
Пойдет взглянуть на сани,
На лыжи, на коня,
А после на диване
Сидит и ждет меня
И шпорою короткой
Рвет коврик пополам.
Теперь улыбки кроткой
Не видеть зеркалам.

1916

«Вижу, вижу лунный лук…»

Вижу, вижу лунный лук
Сквозь листву густых ракит,
Слышу, слышу ровный стук
Неподкованных копыт.

Что? И ты не хочешь спать,

В год не мог меня забыть,
Не привык свою кровать
Ты пустою находить?

Не с тобой ли говорю

В остром крике хищных птиц,
Не в твои ль глаза смотрю
С белых, матовых страниц?

Что же кружишь, словно вор,

У затихшего жилья?
Или помнишь уговор
И живую ждешь меня?

Засыпаю. В душный мрак

Месяц бросил лезвие.
Снова стук. То бьется так
Сердце теплое мое.

1915

«Бесшумно ходили по дому…»

Бесшумно ходили по дому,
Не ждали уже ничего.
Меня привезли к больному,
И я не узнала его.

Он сказал: «Теперь слава Богу, –

И еще задумчивей стал. –
Давно мне пора в дорогу,
Я только тебя поджидал.

Так меня ты в бреду тревожишь,

Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?»
И я сказала: «Могу».

Казалось, стены сияли

От пола до потолка.
На шелковом одеяле
Сухая лежала рука.

А закинутый профиль хищный

Стал так страшно тяжел и груб,
И было дыханья не слышно
У искусанных темных губ.

Но вдруг последняя сила

В синих глазах ожила:
«Хорошо, что ты отпустила,
Не всегда ты доброй была».

И стало лицо моложе,

Я опять узнала его
И сказала: «Господи Боже,
Прими раба Твоего».

1914

«Так раненого журавля…»