Избранное

Справа раскинулись пустыри,
С древней, как мир, полоской зари,

Слева, как виселицы, фонари.

Раз, два, три…

А над всем еще галочий крик

И помертвелого месяца лик
Совсем ни к чему возник.

Это – из жизни не той и не той,

Это – когда будет век золотой,

Это – когда окончится бой,

Это – когда я встречусь с тобой.

1944

«Это рысьи глаза твои, Азия…»

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

1945

О своем я уже не заплачу

Анна Ахматова. Комарово. 1962 г.

ПРИЧИТАНИЕ

Ленинградскую беду
Руками не разведу,
Слезами не смою,
В землю не зарою.
За версту я обойду
Ленинградскую беду.
Я не взглядом, не намеком,
Я не словом, не попреком,
Я земным поклоном
В поле зеленом
Помяну.

1944

«Опять подошли „незабвенные даты“…»

Опять подошли «незабвенные даты»,
И нет среди них ни одной не проклятой.

Но самой проклятой восходит заря…

Я знаю: колотится сердце не зря –

От звонкой минуты пред бурей морскою

Оно наливается мутной тоскою.

На прошлом я черный поставила крест,

Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,

Что ломятся в комнату липы и клены,

Гудит и бесчинствует табор зеленый

И к брюху мостов подкатила вода? –

И всё как тогда, и всё как тогда.

1944

«…А человек, который для меня…»

…А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, –
Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…

Боже, Боже, Боже!

Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть…

1945

«Кого когда-то называли люди…»

Кого когда-то называли люди
Царем в насмешку, Богом в самом деле,
Кто был убит – и чье орудье пытки
Согрето теплотой моей груди…

Вкусили смерть свидетели Христовы,

И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима – все прошли
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес, –
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом священных роз.

Ржавеет золото, и истлевает сталь,

Крошится мрамор – к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово.

1945

«И увидел месяц лукавый…»

И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.

Теперь меня позабудут,

И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.

1946

«Забудут? – вот чем удивили!…»