Избранное

— Она не то имела в виду, — проронил он. — Она тоже понимает, что так у меня больше шансов вернуться. Но она сказала, что тогда наши пути разойдутся. Она всеми корнями там и никуда оттуда не двинется. А я пойду своей дорогой. Это, мол, неизбежно.

— Твой путь-самый надежный путь к ней.

— Может, и так. Почем знать? — ответил Эрих. — Мы с ней выросли в одной деревне. Наши дворы стоят рядом сто лет. И вдруг я, точно бродяга какой, беру ноги в руки. У нас так не делают. Она чувствует, что больше не сможет надеяться на мою защиту. Ведь на войне мы сражаемся и за них, за женщин. Уйти — значит бросить ее в беде.

Что-то похожее говорил и Алекс, пришло в голову Вернеру. «Кому-то ведь надо остаться». Но Катрина еще хитрее. «Раз я не могу удрать, то и тебе не след, — говорит она своему возлюбленному. — Лучше увидеть тебя мертвым, чем знать, что ты делаешь что-то, не имеющее ко мне никакого отношения. Может, ты делаешь это даже ради меня. Но я не верю. Нутром чувствую, что ты хочешь удрать, потому что любишь жизнь и свободу. Свою мужскую свободу!» Она женщина, до мозга костей женщина! И логика у нее чисто женская!

Нет, я к ней несправедлив. Ведь они любят друг друга. А когда любят по-настоящему, один ничего не делает без другого. Она это чувствует. И он это знает. И его мучает совесть. Как может мучить совесть настоящего мужчину. Мне бы следовало вернуть его Катрине.

— Ну и что ты решил? — спросил он.

— Да вот, думаю пока, — ответил Эрих.

Вернер видел, что парень волнуется. Приподнявшись, Эрих взялся было за одежду, но тут же выпустил ее из рук и лишь прикрыл себе спину рубашкой. Потом уселся на борт и свесил ноги в воду.

— Жарища, просто мозги плавятся, — пробурчал он.

Под палящими лучами солнца спортивная рубашка в крупную клетку ярко-красным пятном выделялась на фоне небесной лазури и ядовитой зелени камышовых зарослей этого гнетуще тихого, волшебно-яркого дня. Красная рубашка расцветила грудь, бедра и икры Эриха в розовые и тенисто-темные тона.

— В былое время парни уходили в далекие края, прежде чем жениться на своих суженых, — начал Вернер. — Наши годы странствий - война и плен. В один прекрасный день ты вернешься. И она будет любить тебя сильнее, чем прежде. Потому что ты придешь издалека и за плечами у тебя будет немало опасностей. А еще потому, что ты окажешься прав…

— Но еще до того мы потерпим поражение, — перебил его

Эрих. — Не забывай об этом! Я вернусь, и очень вероятно, что все останется как было. Вполне возможно. Но иногда я буду читать в ее глазах: «А тогда тебя со мной не было!»

— Значит, ты собираешься воевать только потому, что твоя девушка может тебя неправильно понять? — спросил Вернер. И ревнивая злость на Эриха вновь черной пеленой застлала его глаза.

— Просто теперь уже поздно, — возразил Эрих. — И не остается ничего другого, как держаться, выполнять свой долг до конца и делать все, что в наших силах.

Его слова вдруг как бы застыли в горячем и сонном воздухе. Он отбросил рубашку и встал. Вернер все еще опирался спиной о мачту и чувствовал, что все его тело горит. Солнечные ожоги словно проникли внутрь, в самую душу, и там все забурлило, забродило и вылилось в ощущение своей силы и в то же время - сильной ноющей боли, наполнившей все его обгоревшее до красноты и как бы обтянутое звериной шкурой тело горячей пульсирующей жизнью и жадным, тайным, сторожким ожиданием.

— Ты, значит, думаешь, что, когда мы вернемся, они нас не примут? — спросил он.

Эрих кивнул и отвернулся. Его светлое гладкое лицо было обращено теперь к воде, к этой неподвижной, серо-зеленой и мутной глади, к этому опаловому зеркалу под расплавленным небесным светилом.

— Мы никогда уже не будем чувствовать себя там своими, — сказал он.

— Пусть так! — взорвался Вернер. — Знал бы ты, до чего мне на это плевать. Значит, будем для них чужаками, только и всего.

Разговор больше не клеился. Никак не решится, думал Вернер. Не могу его убедить. Каждый раз ускользает из рук. Пойдет ли он со мной, когда пробьет наш час? Я для него не авторитет. Но одного слова Александра было бы достаточно, чтобы он сразу последовал за мной. Или одного слова Катрины. Я играю какую-то жалкую и смешную роль.

Они еще битый час провалялись на барке, все время откладывая возвращение к месту стоянки. Под конец они уже не ощущали ничего, кроме своих собственных тел, местами еще молочно-белых, местами блекло-красных, которые наконец-то дышали свободно всеми порами, и, словно большие кошки, потягивались и переваливались с боку на бок на сером от старости, но все еще пахнущем смолой дощатом настиле барки. И лишь когда солнце опустилось к самому горизонту, они начали одеваться.