Избранное

Как раз в это время приходили в магазин инвалиды... Не обращая внимания на давку, шагали вперед, в толпу, и каждый им должен был дать дорогу, а они куда попало ставили тяжелые костыли, наступали на ноги.

В тот раз брат стоял уже у самого прилавка, когда молодой парень без ноги, — Котельников до сих пор хорошо его помнил, — мордастый и рыжий, дернул мальчишку за плечо, чтобы выкинуть из очереди, но брата не так просто было отодрать, цеплялся изо всех сил, и тогда этот приставил к руке, которой брат держался за край прилавка, костыль и всем телом надавил на него... Брат ударил его в живот головой, они сцепились и оба упали, барахтались на полу магазина среди кричавшей толпы; с разных сторон через людскую массу к ним с руганью продирались другие инвалиды, а маленького Котельникова оттеснили, зажали в толпе, он ничего не видел, и это казалось самым страшным.

Потом раздался жуткий, сдавленный крик брата, и в наступившей на мгновение тишине дряхлый, с длинными, опущенными на концах усами старик — его Котельников тоже отчего-то запомнил хорошо — громко сказал:

— Дожила Расея — калеки с сиротами дерутся!

Матюша все задирал подбородок, все захлебывался, и прерывающийся его голос заходился от жалости:

Стукнут... колесья вагона!
Поезд... помчится стрелой!

Где-то на середине реки... холод собачий... берега медленно возвращаются обратно, и всех, кто воевал, кто погиб, кто в тылу голодал, жалко. Странно, подумал Котельников, странно! Сколько уже все живет и живет это в человеке? Сколько еще будет жить?..

Матюша передал ему тальянку, зашарил рукой где-то сбоку, и Котельников подумал: ищет рукоятку мотора. А он, оказывается, карман искал... Достал четвертинку, зубами отодрал край металлической головки, и не успел Котельников удивиться ловкости, с какой Матюша это проделал, как он уже снова, оторвавшись от горла, жадно шевелил губами, засасывал...

— Так ты не пил на берегу?

— Почему это я не пил?

— А зачем опять пьешь?

— А зачем ее люди пьют? Затем и я.

— Ну, хорошо, — усмехнулся Котельников. — А зачем — люди?

— Это наши-то? Русские? Потому что совести много...

— Это как же?

— А так. В других нациях, если что не так сделал, тут же забыл, как будто ничего и не было, а мы помним... все помним!

— Послушать тебя, так это медали надо вешать, что пьют. Чем больше пьет, тем больше, выходит, совести?

— Не-ет, Андреич! Не так. Слышь? Значит, есть что помнить. Этого много!

Раньше, когда был помоложе, Котельников любил эти разговоры, считал, что временами вот так вот, ни с того вроде бы, ни с сего услышишь в них ту самую сермяжную правду... Но теперь-то его не так легко было провести, всему этому битью в грудь уже узнал цену...

— А ты мне вот что скажи: ты вообще-то собираешься в город?

На первом после Осинового плеса перекате надо было прижиматься поближе к пологому берегу, идти по спокойной воде, но Матюша взял вправо, их закачало почти на стрежне, раз за разом сильно положило на борт, и только когда он до конца поддал газу, лодка сильно зашлепала днищем и вырвалась наконец из быстрины... Обоих обдало водой, сидели притихшие. В душе у Котельникова кипело: что ж он, Матюша, — первый раз тут, что ли? Мало на этом перекате народу перевернулось?

Прошли еще немного молча, и Матюша начал сперва позевывать, потом откровенно заклевал носом.

Котельников тянулся, постукивал по колену:

— Матюш! Ты что это?

Тот мычал что-то непонятное. Еще сильнее тряс:

— Матвей! Не выспался?

— А где ты там, на острову, интересно, поспишь?

— Так, может, не надо было и плыть?

— У-у, нет! Поплывем.

Малость вроде бы оклемался.

Он вообще-то уже стерег, Котельников, когда Матюша опять соберется отхлебнуть, но тот достал бутылку из кармана полушубка и приложился к ней так стремительно, что тут бы и любой не успел.

— А ну, дай четок!

Матюша усердно работал своим всасывателем.

— Ладно, ладно.

— Дай, кому говорю!

— А ты мне его покупал?

Тоже резонно.

— Ну, дай, пусть пока побудет у меня...

— Тихо сиди, а то первернемся!

Второй перекат лежал посреди разлившегося и потому мелководного плеса, и тут все обходилось обычно просто, если успеть вовремя сделать зигзаг, с одного еле заметного гребешка уйти на другой.

Матюша не успел, шпонку у них, конечно, срезало, и, чтобы удобней было снова выйти на перекат, им пришлось долго спускаться вниз.

Со шпонкой Котельников возился сам, Матюша лишь подавал советы, а под конец затих, и Котельников увидел, что он неловко повалился ничком, уже спит. Может, пусть чуток отдохнет?

Ветер сделался тише, но теплей не стал. Холодом дышала темная река, над скалами за ней тяжело ползли черные тучки, клубились, рвали брюхо об острые зубцы пихтача, оставляя на нем густые, почти нераздерганные космы, над этим берегом начинало помаргивать мельчайшее сеево дождя, и оттого, что до уступа глиняной, заросшей тальником кручи было далеко, а вокруг лежали только одинаковые, покрытые сырою тиной булыжники, здесь было особенно бесприютно и особенно зябко.