Избранное

Арестантский пост подслушивания отступил со своих позиций. Герхард Френцель предложил: каждому взять по дубинке.

Среди арестантов не нашлось ни одного, кто счел бы себя слишком слабым, чтобы орудовать дубинкой. Даже от «свидетеля Иеговы» отступился его кроткий бог.

У костра бросали жребий.

— А ну, затяни песню, — приказал унтершарфюрер. Никто ему не повиновался. Слышно было, как потрескивает огонь. Наконец кто-то запел:

Мы встретимся снова, Силезия моя!

Вдруг одноглазый остановился. Прислушался, не доносится ли шум из лесу, и отошел подальше.

— Может, еще кто-нибудь хочет поплакать одним глазом? — издевался унтершарфюрер.

Глухой грохот за лесом. Тарахтение моторов. Почва начинает содрогаться.

— Русские танки! — кричит какой-то ефрейтор. Караульное подразделение вскакивает. Начинается стрельба.

Арестанты задыхаются от волнения. Неужто свобода близка?

— Пропустить танки! Соблюдать осторожность, — предостерегает Герхард Френцель.

Затрещали автоматы. Засвистели пули. Взвыли снаряды. Герхард Френцель упал.

Оле уже готов был бежать к нему, упасть на траву рядом с умирающим другом, но взглянул на товарищей, — проблеск надежды привел их в полное смятение. Оле «принял командование».

Унтершарфюрер протиснулся сквозь толпу арестантов.

— Камрады, переплывем Нейсе — там наша родина!

— Его родина — не наша родина! — крикнул Оле.

Дубинка «свидетеля Иеговы» хватила по башке унтершарфюрера.

Советские танки пробились к реке. На противоположном берегу в окопах фольксштурма затрещали выстрелы. Один из арестантов, привязав красный лоскут к своей дубинке, пошел среди свистящих пуль прямо на танк. Это был Оле.

24

Весна еще только начиналась. Оле нашел где-то солдатскую шинель и надел ее поверх своего подбитого ветром арестантского платья. На голове у него красовалась серая шляпа. Эта шляпа в чистом поле подкатилась ему под ноги. В такой не зазорно было бы разгуливать и коммерсанту.

От Блюменау остался разве что скелет деревни. Балки домов без крыш, точно костлявые руки, вздымались к небу. Крысы выходили на разбой еще до наступления темноты и копошились на куче перьев в саду у пастора.

Сквозь прореху в облаках солнце посылало на землю прощальный луч. Белый мотылек слетел с неба на покореженный стальной шлем и забил крылышками.

Оле искал людей. И нашел шестерых советских солдат: как мартовские козлята, они весело и мирно возились под липой. При виде Оле лица их стали серьезными. Он торопливо расстегнул шинель и показал им свое арестантское платье. Суровость мигом сошла с их лиц.

— Ты из лагеря?

— Отец, мать, жена есть?

Ему нечего было ответить на этот вопрос. Он не знал, что его ждет на родине. На этот вечер Оле и советские солдаты стали единой семьей: молодой отец и шестеро сыновей. Они ели, пили, свертывали цигарки из махры и газетной бумаги, пели: «Тайга, тайга, кругом снега…»

Оле побледнел. Его желудок отказывался праздновать возвращение. Шатаясь, он поднялся, тут же повалился на кучу мякины и спал, спал…

Проснулся он на столе в ратуше. Новые друзья прикрыли его одеялом. Подушкой ему служили папки с делами. «Продовольственное положение в Третьей империи» — было выведено на них канцелярским почерком.

За окном сияло щебечущее, весеннее утро; мычание коровы вдруг ворвалось в этот щебет. Радостное мычание, сигнал жизни.

Корова стояла под окном, нетерпеливо топчась от прилива молока.

Оле стащил с себя арестантскую куртку, засучил дырявые рукава фуфайки и вышел на крыльцо.

Первые глотки молока он пил из своей серой шляпы. Они показались ему живой водой. Новая жизнь Оле пускала первые корешки. Начало было как в сказке: шесть сыновей пригнали корову больному отцу…

25

Оле стоял на истерзанной снарядами лесной опушке, возле развалин родительского дома. Фруктовые деревья в их скудном садике чернели, мертвые и обугленные. Одна из отцовских голубок вдруг вынырнула из низко нависших облаков — белый комочек над чернотою пожарища. В клюве она несла травинку для гнезда в расселине сосны.

Опять вьешь гнездо, белая голубка? Оле огляделся вокруг, но ничего не увидел, кроме молчащего простреленного леса и белого пятнышка в небе. Голубь Ноя принес оливковую ветвь. Голубь Оле — травинку для гнезда после всемирного потопа.

Оле расчистил от мусора обгорелую дверцу погреба. Уж не думал ли он найти сокровища в ханзеновской лачуге?

В погребе он нашел труп. Пауль Ханзен лежал, подкарауливая кого-то, у самого входа. В руке старик сжимал карабин. Смерть нежданно застигла его.

Пауль Ханзен, человек без зацепки в жизни, перышко в вихре чужих воззрений, — вот он лежит здесь, направив дуло ружья на своих освободителей. Жизнь раба окончилась, карабин папаши Пауля был нацелен и на родного сына.

Когда Аннгрет вернулась издалека с рытья окопов, Оле возводил стены из межевых камней и дважды обожженного кирпича над старым погребом. Аннгрет вышла из леса с мешком за плечами, как лесовичка в сказке. Оле ее не узнал.

— Вам кого, матушка?

Мешок Аннгрет полетел на землю.