Избранное

Жена не удостоила меня ответом. Она только скривила губы и бросила в мою сторону полный укоризны взгляд. Я усмехнулся. Ведь я и сам знал, что говорю так из одного лишь упрямства. Разве это можно принять всерьез? Всякому ясно, что из-за отсутствия талона на пряжу ноги не протянешь. Да, ноги протянуть нельзя, но вот отощать до предела можно. Если признаться честно, в нашем доме и так все отличаются худобой. То, что костляв я, — естественно, я такой всегда. Малыш у нас худенький, но на то ведь он и мой сын! А вот жена… Когда-то она была, что называется, женщина в теле, а за последнее время очень сдала. Постоянное недоедание, что же тут удивительного! Я взглянул на жену. Мое сердце сжалось от сострадания, и я попытался хоть как-то утешить ее:

— Ладно, пусть его… Нет у нас пряжи, и не надо, станешь внаем прясть. Ну, не заработаешь на рис, так на похлебку-то достанет! А я прямо сейчас же сажусь и буду теперь целые дни писать. Ссуду мы почти до конца выплатили, все забот меньше. Нам бы только как-то с едой выкрутиться…

Губы жены снова скривились, и она опустила голову:

— Оттого и тяжко!.. Кажется, и после смерти мы с этими долгами не расквитаемся.

— Станем отдавать постепенно и расквитаемся, — ласково сказал я. — Успокойся!

— Да уж, от моего беспокойства ничего не изменится. Мое дело — со всем мириться. Только ведь будем без денег — малыш голодным останется. А мне что сделается, мне не привыкать…

— Ладно, ладно, положись на меня.

— Ты только на словах горазд!

Она не пожелала больше со мной разговаривать и вконец расстроенная побежала к соседям. Нет, славная она женщина — сердится, а ведь пошла занять рису. Знает, что я проголодался. Я растрогался. Во мне поднялось жгучее желание писать: заработать денег и избавиться от долгов. Я снял башмаки, пиджак и уселся за письменный стол. Нельзя терять ни секунды драгоценного времени. Начну прямо сейчас, и к тому моменту, когда поспеет еда, у меня уже будут в заделе донгов двадцать — тридцать…

Я призвал свое вдохновение. Внешний мир потускнел, стал понемногу стираться… Мысли что те же пчелы — поначалу они редки, потом их все больше и больше, и вот их целый рой. Они бродили у меня в голове, как молодое вино, столько суеты, напряжения и беспокойства в них было! «Вот-вот, — ликовал я, — я найду им дорогу и выпущу их на волю, на кончик своего пера…»

И тут вдруг раздался пронзительный крик жены:

— О господи! Ну где еще такое видано?! Не успел явиться, как опять бездельничает! Ничем его не прошибешь! За малышом и то приглядеть не может, ребенок чуть не убился во дворе!..

1942

Перевод И. Зимониной.

СТАРЫЙ ХАК

Старый Хак раздул соломенный трут и от него зажег лучину. Я прочистил трубку, набил ее лаосским табаком[22] и предложил старику сделать первую затяжку. Но тот отказался.

— Пожалуйста, господин учитель, вы уж первым покурите, — настаивал он, протягивая мне лучину, — прошу вас.

Я взял лучину, прикурил и затянулся несколько раз. Затем снова прочистил трубку и передал кальян старику. Старый Хак набил трубку, но курить не торопился. Он взял лучину и произнес в задумчивости:

— Наверное, господин учитель, я продам все-таки собаку…

После нескольких затяжек голова кружилась, я чувствовал легкое опьянение и, поглядывая на старика сквозь отяжелевшие веки, делал вид, что слушаю его внимательно. Говоря по правде, мне было безразлично, о чем говорит старик, и разговор тяготил меня. Я знал: старик говорит, лишь бы говорить, и собаки он все равно не продаст. Ну а если действительно ему придется продать, так что из того? Стоит ли из-за какой-то собаки так волноваться?

Старик еще раз затянулся, поставил кальян и с наслаждением выпустил облачко дыма. Несколько затяжек лаосским табаком дурманит голову курильщика, и вот старик уже погрузился в пьянящее молчание, стараясь продлить как можно дольше это небольшое удовольствие. Я тоже молчу, думаю о пяти последних, самых любимых книгах, которыми я дорожил, кажется, больше, чем пальцами собственной руки.