Избранное

Варвара Товмасовна, прищурясь, взглянула на нее.

— Напиши это, дочка, — сказала она и будто спохватилась: — Уж прости, я привыкла так тебя называть…

«Вот для этого она и пришла», — догадалась Джемма, еще не понимая, что именно она должна написать.

— Дай справку, что ты ушла от Кима сама, по своему желанию.

Джемма подумала: «Как с работы. Уволилась по собственному желанию».

— Для чего это нужно?

Старуха ответила уклончиво:

— Знаешь, у человека всегда есть враги. Возникают всякие кривотолки, сплетни…

— Прошло три года, — сказала Джемма, — он женат на другой. Какие сплетни?

— Когда возбуждают вопрос о моральном облике человека, принимается во внимание вся жизнь. И справка первой жены может иметь некоторое значение.

Варвара Товмасовна сказала это деловито и строго.

Джемма все поняла. Недаром она много лет жила в доме Марутянов. Киму что-то угрожает. Беду надо предотвратить. И уже все обдумано: у того взять справку, тому позвонить по телефону, с тем поговорить. Все пригодится. Как всегда, большие слова служили ничтожной цели. Но как много времени прошло, прежде чем она это разгадала! «Почему я должна что-то писать? Почему они снова запутывают меня в свою, жизнь?»

Варвара Товмасовна выжидательно смотрела на нее. Пальцы с удлиненными ногтями постукивали по столу.

— Мама! — глухим голосом позвал Ваган.

Она обрадовалась возможности хоть на минуту уйти. Ваган стоял у открытого окна.

— Дай ты им эту справку, — сказал он. — Дай, прошу тебя…

Его лицо брезгливо кривилось.

Варвара Товмасовна прочла несколько строк, написанных мелким почерком Джеммы, и спрятала бумажку в сумочку. Больше ей здесь ничего не надо. Ее лицо замкнулось.

На прощание сказала холодно:

— А ты, кажется, полнеешь. Нехорошо!

Ваган помог бабушке спуститься по лестнице.

Джемма подошла к окну. Стояла лучшая пора года в Армении — время сбора винограда и персиков, время прозрачных, безветренных дней и теплых, звездных ночей.

Раздался шум подъехавшей машины. Два коротких негромких сигнала.

Она еще раз взглянула в зеркало. Разгладила морщинку у лба.

— Надо идти…

ВИНА НЕПРОЩЕННАЯ

Иван Ногайцев умирал. Его жена Ольга говорила в клубе:

— Ой, надо нам, девчата, торопиться. Доктор Ване не дает больше десяти дней. Значит, если пятнадцатого спектакль сыграем, восемнадцатого Ваня умрет, а уж двадцатого я уеду.

Никого это не удивляло, потому что все привыкли и к Ольгиным разговорам и к болезни бывшего директора леспромхоза Ногайцева. Еще полгода назад врачи сказали, что жить ему осталось не больше недели.

Ольга тогда же распродала всю хозяйственную утварь:

— На что это мне все? Уеду в родной город Ростов.

Женщины осуждали Ольгу, но украдкой бегали к ней покупать посуду и барахло.

Доторговалась Ольга до того, что не в чем было вскипятить Ивану Семеновичу молоко.

Соседка Ногайцевых Варвара Федотова укоряла мужа:

— Друзья, товарищи, а как до дела дошло — и нет вас. Собрались бы проведать Ивана Семеновича. Уморит ведь его Ольга.

— А я что сделаю? — хмуро отвечал Федотов. — Там не очень сунешься помогать.

Но он сговорил Рябова, Свободина, Первова. Это все были старые работники леспромхоза. Они давно знали Ногайцева, работали и с ним рядом и под его началом. Для них он был и Иван Семенычем и Ванькой, смотря по обстоятельствам.

Они все побрились, надели новые костюмы и долго топтались, вытирая ноги перед крыльцом маленького домика Ногайцева. Такие особнячки строили для рабочих в годы первых пятилеток. В поселке вытянулась длинная улица этих домов с палисадниками, в которых росли высокие, ядовито-розовые мальвы и лиловые граммофончики. Зеленели грядки с укропом и редиской. В редком дворе не было пристройки для поросенка или отгороженного закутка, где бродили куры с цыплятами.

В палисаднике у Ногайцева не росло ни травинки. Серая земля была крепко прибита. «И при Анне Захаровне так было, — подумал Федотов, — нехозяйственные все бабы ему попадались».

В передней их встретила Ольга. Видно, собиралась уходить из дому. Губы крашеные, на волосах капроновый шарфик.

— Ой, Ваня, — крикнула она в комнату, — смотри-ка, гости к тебе!

Федотов вошел первый. Он увидел, как метнулся на кровати Иван Ногайцев, резко поднялся, сел, опираясь руками на матрац. Глаза его, прежние, острые глаза, вскинулись навстречу Федотову, устремились поочередно к Рябову, к Свободину, к Первову. И когда все они уже вошли, неловко толпясь у порога, Иван Семенович еще смотрел на дверь, а потом, поняв, что ждать больше некого, подломился в руках и сполз на подушки.

— Вань, Вань, тебе доктор не велел подниматься! — заверещала Ольга, втаскивая новые свежеобструганные табуретки, — черт знает, где она их взяла, комната была совершенно пустая, только кровать да тумбочка у ее изголовья.

Иван Семенович обессилел от своего минутного порыва. Он лежал с черными провалами у глаз и у носа, плоский под зеленым плюшевым одеялом.

— Вы садитесь, садитесь, — суетилась Ольга, подтягивая табуретки к кровати.

Гости по очереди подошли, осторожно подержали большую, вялую руку больного.