Избранное

Васька-гиляк проснулся поздно, повернулся с боку на бок и хотел было снова заснуть, но спросонья показалось ему вдруг, будто он забыл что-то очень важное. Он откинул заячье одеяло, под которым спал с женой и сынишкой, и сел на нары, отодвинув подальше свою постель — медвежью шкуру, полную блох и грязи. Его голое тело, никогда не мытое, не видавшее солнца, сливалось с полумраком. Болела голова от выпитой вчера водки. Он посмотрел на земляной пол своей тесной, остуженной за ночь фанзы[1], на кучу юколы, сложенной в переднем углу, и полез под изголовье за табаком. Трубочка была там, но табаку не оказалось. Васька испугался: «Неужели табаку нет?» Но тут же вспомнил, что вчера положил его сушить на печку, еле видную сейчас в мутном свете утра.

В избе было и днем темно. Сквозь окошечки, затянутые рыбьей кожей и льдом, солнце светило плохо, изба казалась всегда наполненной дымом и сумерками. Васька едва различал сейчас на широких нарах грязные шкуры, под которыми, скорчившись от холода, спали его соседи по фанзе. Печка из битой глины давно остыла, и только нары были чуть теплы от дымоходов, проложенных под ними.

Курить хотелось все сильней. Васька потянулся к печке, нащупал лист маньчжурского табаку и, растерев его на ладони, набил свою трубочку.

На дворе заскулили собаки. Голоса лаек совсем отрезвили Ваську.

«Надо собак кормить», — подумал он и стал одеваться.

Потом захватил под мышку штук пятнадцать сушеных рыб и вышел из фанзы.

Утро было безветренное, морозное. Над проливом и редкими избами гиляцкой деревни небо казалось высоким, густым, но дальше, бледнея, падало на сопки и черную тайгу. Низко, над дальним мысом, стояло солнце, а на западе еще видна была луна, такая же, как солнце, белая, будто запорошенная снегом. Васька прищурился, поискал около луны звезд, но не нашел и решил, что день будет таким же, как утро, холодным и безветренным.

Собаки, почуявшие Ваську и юколу, рвались на привязях, расшатывая колья, к которым они были привязаны. Их острые морды и уши были в снегу. Собаки дрожали от голода, отряхивались, с шерсти их сыпался иней, поднимаясь вверх мерцающей пылью. От трубочки, от снега Васька почувствовал себя бодрей. Он пересчитал собак, бросил каждой по юколе, а Мишке, вожаку, дал полторы.

Васька был бедный гиляк и пересчитывать своих собак научился с того ужасного дня, когда купец Семка увел у него Орона. Это была лучшая передовая собака, и все гиляки от Чоми до Пронги знали ее. Куда ни придет Васька, все говорили:

— У тебя, Васька, Орон не собака, а шаман. Продай — богатым будешь.

Васька смеялся — ему нравились похвалы людей. Но продавать Орона он не думал. Скажи Ваське раньше, что он расстанется с Ороном, в глаза бы плюнул. Да ведь вот же, продал…

Привязался на прошлой неделе к Ваське сахалинский купец Семка-собачник: продай Орона — и только.

— Дурак ты, — сказал ему Васька. — Хочешь — жену продам, ружье новое, а об Ороне молчи. Вот купи сивучью[2] шкуру — дешево отдам.

— Куплю, — ответил Семка и дал хорошую цену.

Васька принес шкуру, еще свежую, пахнувшую ворванью и мясом, и положил на колени Семке, как сделал бы для каждого хорошего человека. Покупку вспрыснули. Потом пришли соседи, и Семка послал к китайцу еще за хамшином[3]. Пили всю ночь, и пьяный Васька хвалился дедовским луком из мореного ясеня, хвалился новым винчестером, хвалился своей матерью и собаками. Гости, по обычаю, славили Ваську. Но каждый знал, что в стойбище нет беднее его человека. Семь собак и кусок невода — какое же это хозяйство?

По домам разошлись поздно. А когда наутро Васька вышел кормить собак, Орона у кола не было.

Кинулся он в избу. И жена ему рассказала, что Орона он продал вчера Семке при свидетелях, а деньги у нее за пазухой. В тот день Васька согрешил как мужчина и охотник: избил жену, растоптал ее серьги, проклял священную скалу Тыри и заплакал. А Васька не плакал даже и тогда, когда в Амуре утонул его отец.

Целую неделю Васька пропивал Семкины деньги и угощал все стойбище. Но и теперь, когда уже все было пропито и кончено, Васька, глядя на собак, грызущих юколу, думал об Ороне. Плоское безволосое лицо Васьки было сосредоточенно-печально. Юколы едва ли хватит до весны, охота на нерпу нынче плохая, и, может быть, придется продать еще одну собаку.

«Куда девалась такая уйма денег?» — недоумевал Васька, с трудом вспоминая эту пьяную неделю.

И вдруг вспомнил, за что он вчера отдал Митьке Галяну последний рубль. Васька присел на корточки, снял шапку и, в знак величайшей досады, крепко дернул себя за косу.

— Ах, шаман, — крикнул он, — совсем забыл!

Черная сука Пахта, не отрываясь от рыбы, удивленно скосила свои желтые зрачки на хозяина. Васька плюнул ей в глаза, вскочил на ноги и, разгоняя собак, побежал к фанзе.

Он вспомнил то, что не давало ему утром спать. Вчера в полдень недалеко от стойбища, в тайге, он напал на лисий след. Васька купил у соседа Митьки стрихнину, наделал из сальной свечки пилюли и разметал их вечером на следу. Еще на заре нужно было прийти к этому месту.