Избранное

При жизни Лао Шэ я в каждый свой приезд в Пекин на какое-нибудь совещание непременно заходил к нему. Бывало, потолкуем немного, а потом он обычно приглашал: «Пошли поедим в ресторанчике». И супруги вели меня в хорошо знакомый им ресторан в Дунаньшичане. За едой и разговором приятно проводили часа два. Я не верю в чертей и духов, но я надеюсь, что существует все же так называемое «царство теней», где я смогу увидеть многих, кого любил. И если однажды я вдруг встречу Лао Шэ и он пригласит меня в ресторанчик и начнет расспрашивать обо всем случившемся, что я ему отвечу?.. Я вспомню его сокровенные слова: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?», крепко сожму его руку и скажу: «Мы все любим тебя, никто не может забыть тебя, ты вечно будешь жить в китайском народе!»

15 декабря

Перевод Т. Сорокиной

47 «МЫСЛЮ СЛОЖНО»

Во время болезни, лежа в постели, прочел в гонконгской газете «Записки о столице» Тан Цзина («Люблю… и ненавижу…») и обнаружил, что он неправильно истолковал сказанные обо мне слова «сложно мыслит». Некоторые утверждаю, что я «сложно мыслю», но они, видимо, не читали заключительной главки «Дум». Я-то знаю, в чем дело.

Один мой сравнительно молодой приятель надумал вдруг увековечить мою персону — написать биографию. Он получил согласие ответственных лиц своего учреждения и начал писать в свободное от работы время, а потом даже взял для этого отпуск. Перелопатил немало материалов, несколько раз беседовал со мной и ценой огромных усилий написал труд в двести тысяч с лишним иероглифов. Я прочел две пухлые пачки его рукописи, со многим не согласился. Не знаю, сколько раз переписывался принесенный им опус, но видно было, что приложено очень много труда и старания. Было бы жестоко с моей стороны разочаровывать его, и я не высказал своего мнения, лишь указал на некоторые фактические неточности. Он сказал, что одно из издательств готово принять его рукопись. Мне показалось, что он слишком высокого мнения о своем сочинении. Ну да бог с ним.

Но месяца два назад он в письме сообщил моей дочери, что рукопись вернули: мол, в издательстве усомнились, удобно ли издавать биографию здравствующего человека, тем более что «мыслит он сложно». Судя по письму, приятель сильно расстроился и приуныл.

Да простит он мне, но, прочитав письмо, я обрадовался. Во-первых, книга не выйдет и, значит, не будут увековечены мои деяния; я почувствовал облегчение, груз с души свалился; во-вторых, замечание насчет сложности моих мыслей я счел для себя комплиментом. Конечно, так обо мне думавшие вовсе не собирались мне польстить, скорее всего, слова «сложно мыслит» были сказаны в осуждение.

«Сложно мыслящие» любят размышлять обо всем на свете, а размышления расширяют кругозор; больше думаешь — можешь увидеть то, что люди стараются скрыть, обнаружить спрятанную под маской истинную их суть. Вот потому-то во время «культрева» «сложно мыслящие» подвергались репрессиям, а примитивно мыслящие делали карьеру.

Только мыслящие примитивно могли додуматься до «танца верности», до установок типа: «Утром получил указание, вечером рапортуй об исполнении», до унижающей человека формы допроса «реактивный самолет», до непрерывных собраний критики и борьбы, начинавшихся с, кликов «радости» и кончавшихся воплями «долой».

Надо составить подробнейшую летопись десяти лет великого бедствия, этого чудовищного феномена в истории человечества. Вдумайтесь, в течение десяти лет повсюду ставят лишь восемь «образцовых спектаклей» [44], и все они — одного автора! До какой же степени дошла примитивность! Все смотрели «образцовые пьесы», и в голове у каждого запечатлевались исполинские «образцы героев». Любители преувеличивать роль литературы, возможно, приходили в восторг: сотни миллионов людей одновременно смотрят «образцовые спектакли»! Вот так можно создать накаленную революционную ситуацию! Они забыли, однако, что народ не только смотрел спектакли, он видел и тех, что стояли высоко у власти. За десять лет люди постепенно научились «мыслить сложно», стоишь во главе — показывай пример делом, а словам никто верить не станет.

Все может меняться, и все меняется, я в том числе. Мои мысли то становятся проще, то вновь усложняются, а потом могут еще и измениться, но одно я смею сказать твердо: я ни за что больше не склоню головы и не стану униженно «признаваться в преступлениях».