Избранное

— Ах, мешье! Жа швою вшегдашнюю клюбовь к вшевышнему награжден я шамой жаботливой, шамой клюбящей женушкой во вшей вшеленной… Я беж нее бы пропал… Ах, мешье! Ешли вы когда-клибо жахотите женитьша, женитешь только на иркландке… Шамые преданные шушества под клуной… Разве какая-клибо франшушенка штала бы пештовать штарого болвана ш такой клюбовью, ш какой пештует меня моя Шелия?

Ферди зажмурил глаза. Селия нежно промокала платочком слюни в уголке искривленного рта. А потом случилось вот что: медсестра увела Селию в коридор побеседовать по секрету, а Ферди тут же яростно зашептал, склонившись к явно бессмертному О’Салливану: «Месье О’Салливан, ваша жена плохо выглядит. Боюсь, ее погубит этот стресс».

— Клстресс! — в изумлении повторил идиот. — Какой клстресс? Вы его клсами клсочинили, этот клстресс.

Ферди злобно прошипел, что человек, которого постиг тяжкий недуг, не всегда в состоянии заметить тяжкий недуг другого.

— Не надо забывать, месье, что, если ваша клюбящая жена станет жертвой клстр… стресса, которому она подвергается, это будет иметь самые серьезные последствия для вас же!

С того дня единственной причиной, побуждавшей Ферди совершать вместе с возлюбленной эти горестные и мучительные для него посещения дома 96, являлось то, что в конце каждого визита О’Салливан просил его сводить его маленькую клюбящую женушку, его жаботливую клапочку, которой так нужно рашклабиться и отдохнуть, куда-нибудь в кино, или выпить рюмочку-другую, или в парк на вечерние скачки; вслед за чем они мчались на квартиру Ферди, запыхавшись, туда врывались и предавались любви, торопливо, бешено и мстительно — торопливо, ибо время было ограничено, бешено, ибо на смену ее ирландским бурям пришли теперь неистовые ураганы и ему уже не нужно было розовых лепестков, Мендельсона, Вагнера, притушенного света и розового шампанского, мстительно, ибо им требовалось искупить унизительное, рабское служение идиоту, лежавшему в другой кровати в четверти мили от них и без конца читавшему молитвы.

Но вот пришел наконец день — это было в июле, — когда у Ферди сдали нервы и взбунтовалась гордость. Конец, достаточно, решил он. Пора бежать. Бежать немедленно.

— Бежать, Селия! Бежать хоть на край света. Моя карьера не пострадает всерьез. Шеф мне сочувствует. По правде говоря, с тех пор, как я намекнул ему, что влюблен в очаровательную замужнюю даму, он только и делает, что жалуется мне на жену. А бросить ее он не может, от нее зависит его карьера, она дочь министра иностранных дел и к тому же… богата. Он сказал, что в самом скверном случае меня загонят куда-нибудь в Лос-Анджелес или Рейкьявик. Селия! Цветочек мой! Мы с тобою и в Исландии будем счастливы, как два щенка в корзинке.

Возникло северное безмолвие, затем Селия задумчиво спросила, бывает ли когда-нибудь в Исландии тепло, и он тут же начал бушевать: «Что ты имеешь в виду? Как прикажешь тебя понимать? Нет, в самом деле, что ты хотела этим сказать?» Она ответила: «Ничего, мой дрюжочек», не осмеливаясь объяснить, что, куда бы он ни поехал, его дурацкая работа от него не убежит, ей же придется бросить свою старую, милую, уютную лавочку на Сент-Стивен-Грин, где собираются по утрам ее друзья поболтать и выпить кофе, где непременно должен побывать каждый приехавший в Дублин богатый турист, где у нее есть заработок, и не такой уж плохой, где она чувствует себя свободной и независимой; она не осмелилась сказать ему все это, точно так же, как не надеялась объяснить, почему она не сможет внезапно сняться с места и покинуть умирающего мужа.

— Но тебя же здесь ничто не держит. Он в таком состоянии, что детей, конечно, отдадут под твою опеку. Они будут целый год в школе, а на каникулы ездить к тебе.

Так он, значит, все это уже продумал. Она погладила его волосатую грудь.

— Знаю.

— Ты сама ведь признаешь, он и в лучшие времена был дурак из дураков. Он мужлан. Зануда.

— Знаю! — жалобно простонала она. — Уж кому, как не мне, знать, что он такое? У меня иллюзий нет. Он малое дитя. За тридцать лет в голове у него не возникло ни единой мысли. По временам я люто ненавижу его запах. От него разит пепельницей, полной окурков. Иногда я молилась богу, чтобы в дом к нам забрался вор и убил его. А теперь, — и тут она зарыдала, уткнувшись головой ему в живот, — теперь я знаю, есть один лишь вор, который может меня от него избавить, и этот вор так занят, что могут пройти годы, прежде чем он до него доберется. И я ясно представляю себе, как несчастный старый дуралей мочится на простыни тут в больнице, не способный шевельнуться, не способный хоть слово сказать, таращится в потолок, и нет у него больше ни его ножниц, ни гольфа, ни друзей, ничего, кроме меня, у него нету. Как же я могу его покинуть?

Ферди закинул руки за голову, поднял неподвижный взгляд к потолку небесной чистоты и слушал ее плач, похожий на шелест капель летнего дождя по оконному стеклу. Он умолк надолго, по-ирландски. Город шептал что-то за окном. Далеко. Еще дальше. Потом замер.

— Подумать только, — сказал он наконец, — когда-то я назвал тебя реалисткой.