Избранное

Лукин понравился ему: он был курносый, широколицый, плечи большие, немного сутулые, а руки просто медвежьи, — и все как будто из дерева вырублено, особенно волосы, свисавшие на лоб треугольными космами. «Как на деревянной скульптуре», — подумал Трубачевский.

«А вот этот — обезьяна», — подумал он, глядя, как Хомутов сидит на стуле, поджав под себя ногу, и смеется, прикрывая рот маленькой красивой рукой.

Но это были медики, и он почему-то почувствовал к ним уважение.

Карташихин обрадовался ему, познакомил и усадил.

Хотя он говорил немного громче и веселее только потому, что выпил лишнюю рюмку, Трубачевскому показалось, что он старается подчеркнуть, что рад ему; и старается именно потому, что Трубачевский пришел некстати.

Они говорили о каком-то Мухамедове, поместившем в стенной газете письмо под названием «Бюджет времени студента». Мухамедов утверждал, что для нормальной постановки учебного дела необходимо предоставить студенту возможность час в день «бросать на личную жизнь». Он ставил в пример самого себя и тут же доказывал, что так называемая любовь есть прямое отступление от исторического материализма.

— Я его знаю, — неторопливо сказал Лукин. — Он дурак.

— И сволочь, — добавил Карташихин.

— Нет, дорогие товарищи, дело гораздо проще, — возразил Хомутов: — у этого писателя отдельная комната. А вот каково, если в комнате пять человек? Что тогда с этим бюджетом делать?

— По очереди, — насмешливо предложил Карташихин.

Лукин посмотрел на него.

— Да так и делают, — неожиданно сказал он. — К одному придет — остальные выкатываются.

— Врешь, — немного покраснев, сказал Карташихин.

Матвей Ионыч, который теперь только собрался закусить, поднял руку с куском колбасы и прислушался.

— Так ведь это же совсем другое дело, — возразил Хомутов, — это уже не по бюджету, а просто из уважения к товарищу.

Матвей Ионыч тихонько положил колбасу назад. Брови его дрогнули как бы от усилия понять что-то, он даже вынул трубку изо рта и хотел спросить…

— Слово предоставляется Матвею Ионычу, — громко и весело (Трубачевскому показалось, что даже слишком весело) закричал Карташихин.

Но Матвей Ионыч только махнул рукой.

— В ваше время небось другой бюджет времени был, — серьезно сказал Хомутов. — Зато у вас романтики быта не было. Ага! А у нас есть!

«Романтика быта» — так называлась статья, напечатанная в декабрьском номере одного из московских журналов. О ней говорили в ту пору на всех студенческих собраниях и очень смеялись. Автор уверял, что после героических лет революции и гражданской войны молодежь переживает «похмелье будней» и что нужно найти новые пути «удовлетворения ее романтических потребностей». В качестве примера автор указывал на движение так называемых «Перелетных птиц», начавшееся еще в девятисотых годах среди немецкой учащейся молодежи. При помощи музыкальных упражнений, новой радикальной одежды и воздержания в пище движение «Перелетных птиц» вполне удовлетворяло тягу немецкого юношества к героическому образу жизни.

— Интересно знать, — смеясь, сказал Хомутов, — получают ли эти самые птицы стипендию? Если получают, так они смогут выполнить только один пункт своей программы: воздержание в пище. Я, например, прирожденный стипендиат — и поэтому на днях высчитал, каким количеством горячей воды можно заменить суточное питание. Оказалось — сорок ведер в день при ста градусах по Цельсию.

Трубачевский сидел и молчал.

Все, кажется, было на своем месте в этой комнате — и книжная полка над изголовьем, о которой Ванька всегда говорил, что она когда-нибудь пролетит мимо его головы на расстоянии в полтора миллиметра, и письменный стол, закапанный чернилами (одно место прожжено, — Трубачевский помнил, как это случилось), и портрет доктора Карташихина над столом — словом, все, что он видел тысячу раз и с чем был знаком с третьего класса. А между тем что-то переменилось. Сердитый, с сердитым хохолком на макушке, он молча слушал, как они говорили и смеялись, и уже успел рассеянно вытаращить глаза по своей привычке. Потом вдруг посмотрел на Карташихина как-то по-новому, со стороны, и самый приятель его показался ему незнакомым: Карташихин сидел на столе, раскачивая стул ногами, похудевший, с обветренным лицом, горевшим еще от целого дня катанья на лыжах. Пиджак был накинут на одно плечо, ворот расстегнут, он стал грубее и проще.

Ты что так долго не заходил? — спросил он, заметив, что Трубачевский смотрит на него и молчит.

— Работы много, все некогда, — отвечал Трубачевский и хотел рассказать, почему некогда, но Карташихин уже отвернулся и снова стал слушать Хомутова, который все ругал романтиков в жизни и в литературе.

— Нет, дорогие товарищи, при двадцати пяти рублях в месяц на это дело не остается ни времени, ни монеты. У меня есть знакомый студент, так тот ухитрился республиканскую получить — пятьсот рублей, государственную — двадцать пять и профсоюзную — тридцать. Вот у этого и на романтику хватит!

— А по-моему, — вдруг сказал Трубачевский, — даже и на эти двадцать пять рублей далеко не все наши студенты имеют право.

Карташихин обернулся к нему с удивлением.