Избранное

— Что ты знаешь об аллахе? — спросил он по-татарски. — Ты! Собака, желающая, чтобы душа правоверного погибла, не имея возможности попасть в рай! Хлеб, который ты ешь, — аллах; и воздух, которым ты дышишь. Хорошо, я уйду. Но, поистине, ты должна похоронить своего отца с открытыми глазами — пусть он видит, что сделали с его телом.

— Если бы он мог видеть, — сказала Гуля с горечью, — он бы не позволил, чтобы его дочь ругали собакой.

Она взяла у мальчика из рук книгу, захлопнула ее и отдала мулле. Мулла ушел. Она села на кровать и тонко, по-детски, заплакала. Карташихин подошел к ней и, не зная, что делать, погладил по голове…

Померив Таканаеву температуру и проветрив комнату (что было очень сложно, потому что приходилось закутывать больного во все одеяла и заваливать всеми подушками), Карташихин снова прикорнул на своем стуле. Этот мулла и спор о том, как хоронить человека, который был еще жив, — все было очень похоже на сон, так что, когда дверь потихоньку приоткрылась и голова Лукина просунулась в щель, Карташихин подумал невольно, что сон продолжается, и даже не пошевелился, а только спокойно ждал, что будет дальше. Но Лукин вошел в комнату и остановился перед ним. Похудевший, похожий на мальчика, в чужом рваном пиджаке, но в чистой косоворотке, он стоял и с виноватой важностью смотрел на него.

— Ну, чудило, здравствуй! — разобрав наконец, что это не сон, сказал Карташихин.

Лукин помолчал.

— Катись-ка, брат, спать, — сказал он тихо, — а то совсем зашьешься. Я посижу.

И он взялся ухаживать за больным — спокойно, неторопливо и с той соразмерностью, которая была видна во всем, что он делал.

5

Прошло несколько дней, и Таканаев умер. Карташихин оставался с ним до последней минуты. Когда уже кончены были все заботы, он сел и стал следить за умирающим. Прочитав накануне в институтской библиотеке точное описание человеческой смерти, он искал все признаки ее, и искал с таким спокойствием, какое бывает только в двадцать лет. Он больше не думал о бессмысленности этой смерти отца семерых детей. Помутнение роговицы, последний проблеск сознания в последнем взгляде — вот что его занимало. Он слушал сердце до тех пор, пока оно не остановилось, и поймал, кажется, последнее движение его. Он проверил последовательность всех признаков смерти и собственными глазами убедился в том, что тело умирает не сразу, — глаза жили еще долго после того, как сердце остановилось.

Он не знал, как был похож на отца в эти минуты.

Но когда все было кончено и он встал, бледный и измученный, и увидел много маленьких детей, стоявших тихо и почему-то далеко от постели, спокойствие вдруг его оставило. Они смотрели на отца, он тоже посмотрел на него еще раз — и вдруг увидел совсем по-другому.

Он давно уже привык к виду мертвецов, и близость смерти не волновала его, как в первые дни занятий в анатомическом театре. Но те мертвецы, голые, пахнущие формалином, рядом с которыми разговаривали, курили и смеялись, — это было одно; а здесь — совсем другое. С невольным чувством ужаса и удивления смотрел он на большое тело с закинутой головой, с открытыми, по-разному закатившимися глазами. Он сказал что-то Лукину, какой-то вздор, только для того, чтобы убедиться, что и не думает плакать, и, неестественно поджав губы, вышел из комнаты.

6

Карташихин знал, что в институте уже второй год работает студенческий научный кружок и что этим кружком руководит Александр Николаевич Щепкин. Его познакомили однажды со студенткой, игравшей в этом кружке видную роль. Студентка была маленькая, круглая, самодовольная, быстро говорила, все знала, и она не понравилась Карташихину, а вместе с нею и весь этот научный кружок, которым она так гордилась.

Теперь, когда болезнь и смерть Таканаева вернули его к размышлениям, оставленным еще с последнего класса школы, он решил записаться в кружок, разыскал секретаря, но оказалось, что членами могут быть только студенты старших курсов.

— А где он живет? — спросил Карташихин.

— Кто?

— Щепкин.

Секретарь с сомнением посмотрел на него.

— Все равно не позволит, — сказал он и тут же сообщил адрес.

Фамилий на двери было с добрый десяток, а звонок только один, и Карташихин долго сомневался, сколько раз позвонить. Потом решил совсем не звонить, постучал — и сейчас же открыли.

В квартире шла уборка, женщина с подоткнутым подолом мыла заставленную вешалками и сундуками прихожую.

Карташихин спросил у нее, дома ли Щепкин, она, не отвечая, указала на маленькую внутреннюю дверь; оттуда слышались голоса.

Не успел Карташихин приблизиться, как дверь эта распахнулась, и вторая женщина, тоже с подоткнутым подолом, вышла, пятясь и с азартом размахивая мокрой тряпкой. А за нею Карташихин увидел маленького одутловатого старика со всклокоченными редкими волосами, бледного, с высокомерно-кислым лицом. Подняв голову и сморщившись, старик наступал на женщину.

— Не пущу, не пущу, вон!

— Николай Дмитриевич, да позвольте же хоть пыль вытереть!

— Вон!

Он увидел Карташихина и спросил живо:

— Вы ко мне?

— Я к Александру Николаевичу Щепкину.