Избранное

Он встал и вышел в прихожую. Пес заворчал, и где-то в темноте зашевелилось его большое сонное тело. Макинтош лежал на стойке для палок. Трубачевский почему-то надел его, хотя всегда носил на руке, потому что макинтош был старый и рыжий. С неприятным чувством в спине, как будто кто-то смотрел ему вслед, он спустился по лестнице. Должно быть, уже поздно было, потому что дворничиха подметала панель. Хотелось курить, он машинально стал шарить в карманах.

Что это за пакет лежал в его макинтоше? Трубачевский долго смотрел на него, стараясь припомнить. Бумага была плотная, пергаментная. Он разогнул ее.

Небольшой, в четверть, голубоватый листок лежал в этом пакете. Листок был исписан короткими строчками, много раз перечеркнутыми, профиль в колпаке нарисован среди начатых и брошенных вариантов. Этот почерк, который Трубачевский узнал с первого взгляда, несмотря на пьяную, бессонную ночь, этот почерк был Пушкина.

Он огляделся: улица, церковь. Солнце вставало, и большие косые тени церковной решетки лежали на панели. Дворничиха подметала. Все было достоверно, просто и ничуть не похоже на сон.

Он еще раз взглянул на листок, исписанный пушкинской рукой. И вдруг понял — впопыхах он надел чужое пальто.

Он вернулся. На лестнице горели лампы, и была еще ночь, он только теперь это заметил. Кожаное и желтое. Он медленно поднимался. Пальто Неворожина.

Он остановился. Он вспомнил все; первый вечер у Варвары Николаевны и этот разговор с намеками, которых он тогда не понимал. Шаги в архиве, отодвинутый стул, задетый чьим-то движением шнур переносной лампы. И эта пачка бумаг, пропавшая в тот день, когда он явился к Бауэру со своим открытием.

Голоса послышались за дверью, и он едва успел спрятать пушкинскую рукопись в карман своего пиджака.

Под руку с женщиной Дмитрий вышел на площадку. За ним рыжий Блажин в маленьком кепи, Шиляев, еще кто-то. В глубине, в светлом пространстве., выпавшем из внутренних дверей, стояла Варвара Николаевна.

— Вернулись? А мы вас искали.

— Я надел чужое пальто, — глухо и с трудом сказал Трубачевский.

Она обернулась.

— Борис Александрович, не ищите, ваше пальто здесь… Хорош!.. — сказала она с упреком. — Убежал и даже не простился.

Трубачевский молчал. Неворожин появился в дверях.

— Простите старого дворянина, — полусерьезно сказал он и подал Трубачевскому его макинтош.

Внизу, в подъезде, слышны были голоса и смех. Кто-то крикнул: «Варенька, до свиданья!» — и эхо отдалось, как в горах, коротко и гулко.

— Пошли провожать Митю, — сказала Варвара Николаевна. — Вам, кажется, по дороге?.. Приходите завтра, — добавила она негромко и взяла его за руку. — Мне будет скучно, а когда мне скучно, я очень нежна.

В эту ночь Карташихин проснулся в пятом часу. По свету он понял, что еще рано, но спать больше не хотелось, и он стал думать. Вчера был свободный день, он приехал из Луги, где институт стоял в лагерях на военно-санитарном учении. Сегодня назад, и поезд в шесть двадцать.

Голый, в одних трусиках, он отправился на кухню, подождал, пока выбежит согревшаяся в трубах вода.

Холодный и свежий, с мокрой головой, он бесшумно (чтобы не разбудить Матвея Ионыча) прошел в свою комнату. Макая карандаш в чернильницу, он на газетном листе написал старику записку: «Жив и здоров. С коммунистическим приветом. Иван Карташихин». И приписал: «Четвертой роты, первого взвода».

Он повесил газету в прихожей, на видном месте (маленькими записками Матвей Ионыч пренебрегал), и вышел, тихонько притворив выходную дверь.

Ворота с Пушкарской были закрыты. Ему не хотелось будить старую татарку, оставшуюся дворничать после смерти мужа, и он пошел к другим воротам, на улицу Красных зорь.

Шумная компания ломилась в эти ворота. Пока дворник гремел ключами, они ругали его ласковыми пьяными голосами, а потом ввалились во двор, хохоча и хватаясь друг за друга, нарядные, в светлых пальто пахнущие вином и духами.

«Пижоны какие», — равнодушно подумал Карташихин. Он хотел пройти — и приостановился. Почти рядом с ним под руку с женщиной, красивой, но чем-то похожей на крысу, прошел Трубачевский. Карташихин посмотрел ему вслед и покраснел.

— Ну что ж! Твое дело.

Окликнув дворника, уже запиравшего ворота, он вышел на улицу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

1

Профиль в ночном колпаке — Вольтер — был нарисован отлично, с небрежным, ядовитым выражением, с большой, смеющейся нижней губой. Строки наезжали на него, кончаясь в самом колпаке, и под губой было намазано несколько неразборчивых слов.

Трубачевский взял лупу. Он не спал всю ночь и еще полчаса назад, возвращаясь домой, чувствовал такую усталость, что чуть не заснул на лестнице, дожидаясь, когда встанет отец.

А теперь все прошло. С ясной головой сидел он над рукописью.