Избранное

Она вспомнила, как они вместе жили в Финляндии — и он на пари прыгнул со скалы в море и расцарапал грудь и живот об острые камни. Эти дураки, Димка и Сережа Кричевский, решили тогда, что раны нужно лечить солнцем, и заставили его жариться целый час, пока все не запеклось, и пришлось размачивать перекисью водорода. Сосны росли наклонно между скалами и над морем, воздух соленый, и кожа чуть солоноватая, если лизнуть, а песок кристаллический, крупный. Сколько ей было лет тогда — семь или восемь?

Дождь усилился, и она пожалела, что не села в трамвай. Но в трамвае было бы плохо думать — толкались. Она пошла немного быстрее, но скоро забыла о дожде и только время от времени вытирала мокрым платком мокрые щеки.

«Ничего, только бы папа поправился, а все остальное отлично!»

«Что же Дима? Может быть, это для него даже лучше. А если нет…» И она подумала теми же словами, которыми Казик сказал про своего отца: «Ну что мне с ним делать?»

Она вспомнила, что Варвара Николаевна явилась к ним в простом темно-синем платье, — без сомнения, она нарочно оделась так скромно. Она поцеловала ее и сказала, что хорошенькая, «лучше Мити». Диму она называла Митей. От нее пахло горьковатыми, наверно очень хорошими, духами. И что-то напряженное в голосе, в шутках, понятных, должно быть, только ее кругу, а иногда в глазах. Глаза вдруг становились равнодушными, пустыми. Она его не любит.

До дома было уже близко, но она устала и на Зоологическом села в трамвай. Запах мокрой одежды был так силен, что она хотела вернуться на площадку, но уже поздно было, бабы с кошелками набились у Ситного рынка. Теперь думать нельзя было, но она успела еще вспомнить про этого студента, с которым ее познакомил Щепкин. Сердитый студент! И, наверно, врет, что давно ее знает. Нет, не врет! Мальчишек всегда был полный двор, и она каталась с ними на коньках, играла в снежки и дралась. Но который?

Один мальчик, суровый и смуглый, вдруг появившийся во дворе, еще когда она была в первой ступени, и объявивший всем девчонкам бойкот, припомнился ей, и она решила, что это был Карташихин. Его немного боялись и уважали. Потом все девчонки влюбились в него. Он ходил, надвинув кепку на лоб, и ни с кем не здоровался…

Она не очень удивилась, подойдя к дому и увидев его наяву, а не в воображении. С каким-то маленьким, черным и быстроглазым он стоял у решетки сквера, и маленький сказал быстро: «Ну, прощай!» — как раз когда она прошла мимо. Несколько секунд она шла, слыша за собой шаги Карташихина и чувствуя, что он на нее смотрит. Потом обернулась.

— Долго же вы добирались до дому!

— А я еще в институт заезжал, — возразил Карташихин и догнал ее.

— Вы в каком?

— В Медицинском, а вы?

— Я в Технологическом. Знаете, я потом вспомнила, что в самом деле мы когда-то встречались. Вы — тот мальчик, который объявил всем девчонкам во дворе бойкот только за то, что они девчонки.

Карташихин засмеялся.

— А вас укутывали в двадцать платков, и вы однажды тихонько сняли их в нашем подъезде, положили под лестницей и прикрыли газетой. Я видел. Потом — у вас было любимое место между ящиками, за мебельным сараем, вы туда забирались с другими девчонками и шептались. Видите, я все знаю, А потом мне про вас рассказывал Трубачевский.

Машенька опустила голову. Ничего особенного не представляла собою ложбинка вдоль тротуара, но она некоторое время следила за плоской струйкой воды, которая по ней катилась.

— Вы с ним знакомы?

— Много лет, еще со школы. Кстати, куда он девался? Ведь он у вас каждый день бывает?

— Да, бывает, — тихо сказала Машенька.

Карташихин искоса посмотрел на нее, на мокрую прядку волос, на пушистый, круглый, порозовевший овал щеки под соломенной шляпкой — и ничего не сказал. Да и поздно было. Они стояли у ее подъезда.

4

На другой день он снова поехал к Щепкину — и не застал его дома. Старый архивист в мышином халате, из-под которого видна была грязная грудь, поросшая грязными, серыми волосами, выставил его, не дослушав. Карташихин прошел через садик. Маленькая серьезная девочка делала из песка куличи и ставила их на скамейку один подле другого, на месте Варвары Николаевны сидела и дремала толстая няня.

Вечером он был в баре. Тот же швейцар с челюстью стоял у вертящейся двери, лампочки под голубыми абажурами горели на столиках, лохматый дирижер размахивал длинными руками и вдруг начинал играть на кларнете. Карташихин поднял глаза: заспанная, засыпанная пудрой девица сидела за тем столиком на антресолях и с пьяным любопытством рассматривала своего кавалера.

Карташихин заказал пиво, но не стал пить. Он нашел себя в зеркале и, нахмурившись, долго смотрел исподлобья. У него голова кружилась от злобы. Он дал себе слово, что с этой минуты забудет о ней.

Заикин из бюро Пролетстуда засадил его за статью для «Красного студенчества». Он писал ее медленно и вяло… «Если бы академика и общественность были в действительности непримиримы… Если бы наши втузы подготовляли не только специалистов… Если бы… если бы…»