Избранное

Он и был расстроен, хотя и сейчас, и тогда, на собрании, старался уверить себя, что все это ничуть не обидно. Ничего обидного не было в том, что говорил Баркан, хотя он утверждал, что Карташихин получает стипендию, пользуясь одновременно поддержкой приемного отца, а вот уже полгода, как он не взял у Льва Иваныча ни копейки. Ничего обидного не было и в том, что говорила Лебедева. Правда, она заявила, что Карташихин бросил общественную работу из эгоцентрических побуждений и в глубине души всегда был индивидуалистом, — это неверно, но не обидно… Как это было? Виленкин все улыбался и подмигивал ему из президиума. Он ответил притворно спокойным взглядом и вдруг испугался, что все видят, какое у него расстроенное лицо и как он обижен. Потом Лебедева стала говорить очень быстро, и он обернулся к Лукину, сидевшему за ним с мрачно-деревянным видом. «Что она сказала?» Лукин тяжело поднял глаза. «Предлагает исключить», — тихо, но внятно сказал он.

Карташихин открыл рот, чтобы вздохнуть. Вдруг вся холодность к нему возвратилась. Теперь он знал, что они не правы. Не слушая очередного оратора, он внимательно перечел и дополнил свои возражения. Разве он не просил освободить его хоть от двух или трех нагрузок?

Виленкин предупредил его. Застенчиво улыбаясь, он объявил, что не согласен с бюро, поставившим этот вопрос на общем собрании ячейки. «А почему — тому следуют пункты!»

В аудитории вдруг стало тихо. Он рассказал о том, с какими усилиями Карташихин находил свободный час между бригадными занятиями и ночной подготовкой к зачетам. Ом высмеял Лебедеву, объявив, что у нее это конституционная строгость. Она — толстая и добродушная, и все считают ее добродушной, вот почему она всегда выступает сторонницей самых крутых решений. Потом он нарисовал на доске схему Броун-Секара — и все перепутал. Потом…

— Да смотрите же!.. Ну вот, опять задумался!. Ну, на кого вы ставите? Я — на шведа!

Карташихин очнулся.

— А который швед?

— Вон, маленький слева.

Четверо юношей, подняв согнутые руки и некрасиво присев, стояли на покатых прямоугольниках старта. Швед был худенький, похожий не на шведа, а на русского русого деревенского мальчика. Его звали Петерсон. С ним плыли чех и двое наших.

Раз! И гулкий плеск раздался, как будто огромной ладонью хлопнули по воде. Сильно толкая воду, все четверо плыли, как звери, опустив лицо в воду и стараясь с каждым взмахом захватить побольше воздуха уголком скощенного рта. Казалось, что швед придет первым, и он сам был в этом уверен, по крайней мере не так торопился, как другие. Нужно было четыре раза проплыть бассейн туда и обратно, и все искусство было, кажется, в том, чтобы, дойдя до стены и коснувшись ее рукою, сложиться пополам и что есть силы оттолкнуться ногами. Без сомнения, они не знали, сколько они проплыли и сколько осталось. Тренеры стояли, наклонясь над водой и сложив рупором ладони.

— Финиш!

— Финиш!

— Финиш!

Швед все не торопился, а потом стал торопиться, но было, должно быть, уже поздно, потому что он пришел последним.

— Каков, а я-то еще ставила на него, — сердито сказала Машенька и засмеялась. Косой зуб был виден, когда она смеялась, и Карташихину почему-то становилось легче на душе, когда он смотрел на этот зуб.

Второй заплыв был скучный, и они начали разглядывать публику и болтать. Хомутов гримасничал внизу и вдруг, сказав что-то Таньке на ухо, сделал Карташихину большие глаза и с укоризной покачал головой. Укорять было не за что, но Машенька и Карташихин невольно отодвинулись друг от друга.

— Вот арап! Знаете, что он со мною сделал? Мы с ним разбирали заявления в стипкомиссию. Одно попалось смешное. В общем, так: «Я на днях буду матерью. Прошу оказать материальную поддержку, так как на алименты рассчитывать не приходится. Если будут двойняшки, размер ссуды прошу увеличить. Будущая мать». Ну, мы посмеялись и отложили. А вчера, на заседаний, слышу, читают резолюцию: «Выдать пропорционально продукции. Карташихин».

Машенька так и покатилась. Он тоже засмеялся и вдруг насупился, помрачнел: в десяти шагах от них, в том же ряду сидела Варвара Николаевна. Карташихин не видел лица, но это была она, ее плечи и руки.

Он прислушался, будет ли, как всегда, электрический удар в сердце. Нет. Он говорил, смеялся и все думал о ней. Он сосчитал — это была пятая встреча. Нет. И очень хорошо.

Он вспомнил, как, купаясь в детстве, он нырнул и попал под плот. Он навсегда запомнил это ощущение чего-то темного и скользкого над головой и первый вздох, когда вынырнул, такой глубокий, что казалось — мало будет всего воздуха, какой только есть на свете.

С таким же чувством он вздохнул и теперь.

— Это, кажется, ваша невестка? — равнодушно спросил он Машеньку.

Она взглянула.

— Эта? Ну что вы!

— Разве нет?

В эту минуту женщина, которую он принял за Варвару Николаевну, опустила локти, и он понял, что ошибся.

— А ведь в самом деле не она!

Он поджал губы, чтобы не засмеяться, но Машенька взглянула на него с недоумением, и он тихонько погладил ее по руке, лежавшей на барьере.