Избранное

Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены. И сойду.
Пастернак
Мой друг-приятель Юлий Кломпус
Когда-то был наш первый компас,
Наш провозвестник и пророк
И наш портовый кабачок.
К тому же среди антикваров
Как собиратель самоваров
Был славен. Шелкопер Стожаров
(Всего скорее псевдоним)
За то подтрунивал над ним.

Носил он гордо имя цезарево.

А потому так наречен,
Что был на свет посредством кесарева
Сечения произведен.
Он не казался Аполлоном,
Был хлипконог, сутуловат,
В очках и с лысинкою ранней.
Но в гаме дружеских собраний
Держался, как аристократ.
(Дворяне Кломпусы из Дании
Лет двести жили в захудании.)

Оставшись рано без родителей,

Он был лишен руководителей
По шумным стогнам бытия.
(Мы были для него — семья.)
Он с непосредственностью детскою
Спустил все в доме. Но коллекцию
Старинных самоваров, что
Его отец копил со тщанием,
Он (согласуясь с завещанием)
Не променял бы ни на что.

На полках в комнате владельца

Стояло их десятка три,
Серебряных, как лейб-гвардейцы,
И медных, как богатыри.

Прочту вам небольшую лекцию

Про эту ценную коллекцию.

В собранье Кломпуса-отца

Два превосходных образца
Посудин для готовки сбитня.
Французский самовар «дофин».
Голландский «конус». И один
Прекрасный представитель «клерков».
Сосуд из «кёльнских недомерков»
На две-три чашки. «Пироскаф».
И десять тульских молодцов.
Средь них — величиной со шкаф
Красавец медный, весь в медалях,
Любимец наших праотцов,
Отрада сердца, бог трактира,
Душа студенческого пира.

Еще английский — в форме глобуса.

Американский в стиле «инка».
И африканский «банго-бинго»,
Особенная гордость Кломпуса.

Как разнородны! Как богаты!

Увы, они лишь экспонаты.
Ведь современники мои
Отучены гонять чаи
Из самоваров. Скромный чайник
Их собеседник и печальник.
А гостю, высоко ценимый,
Подносят кофе растворимый.
…В полуподвале возле Пушкинской
(Владельцу — двадцать пять годов),
Как на вокзале и в закусочной,
Бывали люди всех родов.
Любым актрисе и актеру
Был дом открыт в любую пору.
Конферансье Василий Брамс
Травил в передней анекдоты.
Стожаров, постаревший барс,
На кухне жарил антрекоты.
Прихрамывая, в коридор
Вползал с трудом историк танца
И сразу ввязывался в спор
О смысле раннего христианства.
Вбегали Мюр и Мерилиз,
Соратники в драматургии.
А также многие другие.

Здесь царствовала Инга Ш.,

Звезда эстрады и душа
Застолья. За талант и тонкость
Ее любил в ту пору Кломпус.
Точеней шахматной фигурки,
Она крапленые окурки
Разбрасывала на полу.
При ней потели драматурги,
Томясь, как турки на колу.

Был в той ватаге свой кумир —

Поэт Игнатий Твердохлебов.
Взахлеб твердила наша братия
Стихи сурового Игнатия.
(Я до сегодня их люблю.)
Он был подобен кораблю,
Затертому глухими льдами.
Он плыл, расталкивая льды,
Которые вокруг смыкались.
Мечтал, арктический скиталец,
Добраться до большой воды.
Все трепетали перед ним.
А между тем он был раним.
Блистательное острословие
Служило для него броней.
И он старался быть суровее
Перед друзьями и собой.
С годами не желал меняться
И закоснел в добре, признаться,
Оставшись у своих межей.
А мы, пожалуй, все хужей.

Как проходили вечера?

Там не было заядлых пьяниц:
На всю команду «поллитранец»
Да две бутылки «сухача»,
Почти без всякого харча.
(Один Стожаров, куш сграбастав,
Порой закладывал за галстук.)

И вот вставал великий ор

В полуподвальном помещенье.
И тот, кто был не так остер,
Всеобщей делался мишенью
И предавался поношенью.
Внезапно зачинался спор
О книге или о спектакле.
Потом кричали: «Перебор!» —
И дело подходило к пенью.
Что пели мы в ту пору, бывшие
Фронтовики, не позабывшие
Свой фронтовой репертуар?
Мы пели из солдатской лирики
И величанье лейб-гусар —
Что требует особой мимики,
«Тирлим-бом-бом», потом «по маленькой
Тогда опустошались шкалики;
Мы пели из блатных баллад
(Где про шапчонку и халат)
И завершали тем, домашним,
Что было в собственной компании
Полушутя сочинено.
Тогда мы много пели. Но,
Былым защитникам державы,
Нам не хватало Окуджавы.

О молодость послевоенная!

Ты так тогда была бедна.
О эта чара сокровенная
Сухого, терпкого вина!
О эти вольные застолия!
(Они почти уже история.)
Нам смолоду нужна среда,
Серьезность и белиберда
В неразберихе поздних бдений,
Где через много лет поэт
Находит для себя сюжет
Или предмет для размышлений…

Когда веселье шло на спад,

Вставал с бокалом Юлий Кломпус,
Наш тамада и меценат.
И объявлялся новый опус,
Что приготовил наш собрат;
Или на ринг рвались союзники
По жанру Мюр и Мерилиз;
А иногда каскады музыки,
Как влага свежая, лились.
Я помню дивную певицу.
Бывало, на ее губах
Смягчался сам суровый Бах
И Шуберт воспевал денницу.
Звучал Чайковского романс.
(Казалось, это все про нас.)

Однажды, в предрассветный час,

Я провожал домой певицу.
В напевах с ног до головы
Брели мы по Москве Москвы.
И сонный Патриарший пруд
Был очевидцем тех минут…
Благодаренье очевидцу!

(Откуда вдруг она взялась,

Поэма эта? Полилась
Внезапно, шумно и упрямо,
С напором, как вода из крана.)