Избранное

Снега, снега! Зима в разгаре.
Светло на Пушкинском бульваре.
Засыпанные дерева.
Прекрасна в эти дни Москва.
В ней все — уют и все — негромкость…

Но умирает Юлий Кломпус.

Нелепый случай покарал
Его за малые проступки.
И вот уже вторые сутки
Сам знал наш друг, что умирал.

Прозрачнее, чем отрок Нестерова,

Среди белья крахмально-выстиранного
Лежал он, отрешась от женственного,
В печальном постиженье истинного.
И с полным самообладаньем
Готовился к скитаньям дальним.

Над ним бильярдными шарами

Уж откивали доктора.
И завершиться нашей драме
Почти уже пришла пора.

На цыпочках его друзья

Дежурят в комнате соседней.
И курят в кухне и в передней.
И ждут, дыханье затая.
Алина, гибели виновница,
Приносит хворому компоты.
А Инга, главная храмовница,
Их принимает: где там счеты!

Но Юлий в свой уход печальный

Решил внести момент театральный,
И он пожаловал друзей
Аудиенцией прощальной
И самоварною элитой.
(Лишь «банго-бинго» знаменитый —
В этнографический музей.)
Друзей он в спальню призывал
И самовары раздавал.

Конечно, первым среди нас

Вошел Игнатий. Вышел.—
Да-с! —
Он тихо произнес с тоской,
Добавив с горечью: — Какой
Светильник разума угас!..

Собратья Мюр и Мерилиз,

Которых тоже вызвал Юлий,
Из спальни вылетели пулей
И из квартиры подались,
Разинув рты. И пару сбитенников
Они в руках держали вытянутых.

Все выходили от него

Смутясь, как из исповедальни.
И все не то чтобы печальны
Казались, но потрясены.
А самовары, что из спальни
Тащили в этом кви про кво,
Фуфырились, ненатуральны,
Как новоселье в дни чумы.

Растерянно стояли мы.

Растерянная вышла Инга
С роскошным самоваром «инка».
— Вот самовар… Он подарил…
Но, боже, что он говорил!..

О том, что им сказал больной,

Друзья молчать предпочитали.
Стожаров лишь полухмельной
Мне достоверные детали
Поведал. И, конечно, Инга
(На пять минут была заминка)
Сболтнула все начистоту.

Да я и сам, к больному призван,

Оттуда выскочил в поту
С огромным, трехведерным, медным,
Что лишь подчеркивал победным
Сияньем жизни красоту.

Да! Я недолго пробыл там

И все, что я услышал сам
(Как говорится, не при дамах)
И что сказали мне они,
Изобразил в иные дни
Я в трех загробных эпиграммах.

На Ингу:

Суперменша. Дрянь.
Ломака ты, а не артистка.
Знай, что твое искусство низко,
Как, впрочем, и твоя мораль.
В твоем ломанье скверный вкус.
Ты официантка в храме муз.
Бери-ка этот самовар. Его
Храни на память.

На Стожарова:

Обжора, пьяница, гуляка!
Кто ты такой? Пустой писака,
Что сочиняет на заказ
Нравоучительный рассказ.
Зачем живешь ты, раб почета?
С тобой и знаться неохота.
Но ладно, толстая свинья,
Вон самовар твой.

На меня:

Здоров, притворщик! Оптимист!
Ты шут, и плоский шут, не боле.
Ты благороден поневоле,
На самом деле ты нечист,
И разве только, что речист…

Прервусь. По этой эпиграмме

Вы видите, что наш больной
Необъективен, хоть одной
Ногой стоит в могильной яме.

Так распрощался он с друзьями.

Не благостное всепрощенье,
А поношенье, и хула,
И против смерти возмущенье,
Приятье истины от зла.

А может быть, в его сужденье

Таилось самоосужденье.
Ведь всем нам Кломпус потакал,
Покуда правды не взалкал.

Возможно, что судьбы нелепость

Ему внушила эту злость,
Когда последней чаши крепость
Ему отведать довелось.

Нельзя живущих оскорблять

Презреньем к их существованью.
Ты правду вынь мне да положь,
Но то, что слишком,— это ложь.

…Тогда, подобно сумасшедшим,

Держа в руках по самовару,
Брели по зимнему бульвару
Стожаров, Инга Ш. и я.
Потрясены произошедшим,
Дошедши до ее жилья
(В задворках тассовского корпуса),
При самоварах на весу,
Сказал: «Как будем жить без Кломпуса!»
Стожаров и пустил слезу.

Мы постояли. Ветер снежный

Пел свой задумчивый хорал.
А где-то там, во тьме безбрежной,
Наш славный Юлий умирал…

Но он не умер.