Избранное

Над центром города висело поднятое ветром мутное облако пыли. А высокие каменные дома нахмурились, сдвинулись сурово, будто собирались двинуться решительным походом на Кудаевку, подмять под себя ее низенькие, хилые хатенки.

У подножия города, огибая его полукругом, зеркально сверкая, текла река Хнырь. Посередине реки плыл буксирный пароходик, хлопотливо попыхивая сизым дымком из черной трубы, запрокинутой к корме, и тянул за собой огромную баржу. Вокруг пароходика сновали юркие лодчонки, будто играли «в ловитки», а одну из лодок гребцы привязали к барже и плыли без весел.

«Наверное, и наша мастеровщина двинулась в путь, — опечалился Степан, взглянув на солнце и определив по нему, что прошло не меньше двух часов, как он с отцом вышел из хаты. — А я на кургане сижу. И чего я сижу? Люди будут песни играть. Гармошку слушать. Уха будет». — Дальше что будет, Степан не хотел думать, хотя все, что он перечислил, его мало интересовало, и согласился плыть на Зеленый остров, главным образом, из-за того, о чем Митя не хотел сказать раньше времени.

Он смутно догадывался о главном, что будет на Зеленом острове, и боялся его. Но оно заслонило и песни, и гармошку, и уху — приказывало думать только о нем.

А думать об этом Степану было трудно. Из разговора с Митей он понял только одно, что на Зеленом острове будет Николай Филимонов, который недавно вернулся из Питера и о котором в мастерских говорили с уважением и втихомолку и только тогда, когда говорившие о Филимонове были твердо уверены, что поблизости нет ни стражника, ни жандарма и нигде не торчат длинные уши любимчиков мастера цеха.

Но Степан никогда толком не слышал, что говорили о Филимонове. Он держался всегда в сторонке, ни с кем в мастерских не вступал в разговоры, твердо запомнив тридцать третий параграф расчетной книжки:

«Собираться в мастерских в группы и разговаривать воспрещается. Рабочие, замеченные в нарушении этого параграфа, будут подвергаться штрафу в размере полудневного оклада жалованья, а при повторном нарушении — увольняться из мастерских».

И дома Митя ему никогда как следует не рассказывал о Филимонове. То Мити нет, то Степан на стороне работает по вечерам, иногда прихватывая и ночь, а по праздникам всегда приходит отец и до поздней ночи донимает его разговорами, никуда or себя не пускает.

«Сегодня я бы узнал, что за человек Николай Филимонов и почему его уважают, — подумал Степан и вдруг, чего с ним никогда не бывало, рассердился на отца: — И зачем он меня сюда приволок! Что я — махонький мальчик? Мне, слава богу, тридцать шестой год пошел. У меня у самого семейство. Старшему сыну семнадцатый год. Что это, в самом деле, такое? — незаметно для себя распалялся Степан. — Что он мной помыкает? Надоело! И зачем я его в город привез!.. Постой! Постой! Что это такое?! — внезапно оборвал Степан свои жалобы и поднялся на ноги. — Что это я вздумал отца поносить! Разве это позволено? Откуда это у меня? — перепугался Степан и затоптался на одном месте, как слепая лошадь, которая почувствовала ногами, что она потеряла дорогу. — Что-то несуразное вышло. На отца родного озлился. Да откуда ж это у меня?»

Степан долго ломал голову, и его то озноб брал, то в жар бросало, и он все же не смог вспомнить, что обо всем, на что он сегодня самому себе жаловался, ему значительно подробней не один раз говорил Митя Горшков.

— Ты чего это танцуешь? — окликнул Степана отец. Он уже минут десять как проснулся, успел надеть сапоги и сюртук и недоуменно смотрел на сына. — Садись рядом со мной.

Степан, весь потный, виновато мигая глазами, подошел к отцу и сел за его спиной.

— Чего прячешься? — добродушно позевывая, спросил Бесергенев. — Рядом садись.

Степан сел, уронив голову на грудь.

— Значит, в церковь сегодня ходил? — спросил Бесергенев таким тоном, будто бы он ни минуты не спал и не прерывал разговор со Степаном.

— Ходил, папашка, — стараясь попасть ему в тон, тихо ответил Степан.

— Ну и хорошо. А еще я с тобой вот о чем потолковать, хочу. Пора нам до дому собираться.

— Как вы желаете, папашка. Там, наверно, уже чай поставили, — не понял отца Степан, занятый совершенно другими мыслями (он опять думал о Зеленом острове).

— Не об этом доме хочу толковать.

— А о каком же, папашка?

— О настоящем. Здесь ты в гостях. Надо в деревню собираться. Всем семейством. Ты как думаешь?

— Да я что же, папашка… По-моему, — Степан замялся, — оно, конешно, деревня — стоящее дело, — соврал он, думая на самом деле о деревне, как о большом несчастье, где он будет всегда на виду у отца и ежеминутно слушать его попреки.

Степан яростно заскреб в затылке и, весь напрягаясь, старался как можно быстрей придумать причины, которые позволили бы ему отказаться от предложения отца, и отец согласился бы с ним.

— Значит, поедем? — в упор спросил Бесергенев.

Степан растерялся и задвигался, как будто бы сидел на горячих углях.

— Поедем? — наступал Бесергенев.

— Да по мне, папашка, можно и ехать, — Степан не отнимал руку от затылка и скреб его еще яростней. — Но вот, папашка, как же с ребятами быть? — наконец, нашел он причину.