Избранное

Степан ничего не понял, а просить объяснить еще раз — постеснялся.

— Все хворает твоя баба? — как-то спросил его отец.

— Хворает, — вздохнул Степан.

— Надо что-то придумать, — нахмурился Бесергенев, — а то, если умрет — кто за ребятишками будет глядеть?

— Да я уж придумал, папаша… К одному доктору водил ее. (Степан соврал, сказав отцу, что нашел доктора бесплатного). С месяц ходит к нему. Только поправки что-то не видно.

— А что же доктор говорит? — заинтересовался Бесергенев.

— Лечить, говорит, долго надо. Потому как у нее внутри железа секретная.

— Что-о-о? — Бесергенев широко раскрыл удивленные и немного испуганные глаза и рассердился. — Дурак доктор твой. Как же это может быть, чтобы внутри человека — железо?.. Ты смотри, чтобы этот бесплатный доктор не стребовал деньги за лечение через суд. Останешься тогда без порток. Скажи, чтоб Елена больше к нему не ходила.

— А если, папашка, к ней смерть придет?

— Смерть, как и жена, богом суждена. — пословицей ответил Бесергенев. И на этом разговор окончился.

Елена перестала ходить к врачу.

Степан жалел ее, и, помимо того, что ежедневно приносил воду, по возможности освобождал жену от всякой домашней работы. Когда Елена стирала белье, полоскал его Степан. Шел с ведрами, вальком и бельем на реку… А иногда и белье сам стирал…

Медленно проходили знойные дни, нагруженные непомерными заботами, сменялись короткими ночами и, не успевая остынуть, снова всплывали и шли еще тяжелей и — медленней.

После троицы Николай Гардалов стал замечать, что со Степаном творится что-то неладное. Он еще больше ушел в себя и часто во время работы, забывая, где он находится, откладывал в сторону инструмент, поудобней усаживался и, закрыв лицо ладонями, о чем-то думал.

Один раз его в таком виде застал бригадир и оштрафовал на полдня.

Степан и Гардалов числились за ремонтной бригадой. Работали они почти во всех цехах мастерских — где ворота поправить, где стекла вставить, и получали только голую ставку, без всякого приработка.

Были бригады в вагонном цехе, которые работали аккордно, но ни в одну из них ни Гардалова, ни Степана бригадиры не желали принимать. Гардалова — за непокорность и буйство, Степана — за нарушение традиций: он, когда поступил в мастерские, пить «магарыч» пригласил только тех, кого посоветовал ему Митя. Среди приглашенных не было ни одного бригадира. И впоследствии он ни разу не приглашал их в пивную и ни одному бригадиру не заглядывал с собачьей ласковостью в глаза.

— Плохо мы с тобой зарабатываем, — не раз говорил Гардалов Степану, со злостью плюя сквозь редкие, желтые зубы.

— Плохо, — обреченно соглашался Степан. — Но что ж поделаешь?

— Я, брат, знаю, что делать. — Гардалов щурил глаза, загадочно улыбался и оглядывался по сторонам, будто собирался сказать Степану что-то весьма важное, о чем больше никто не должен услышать, но ничего не говорил, а измерял Степана подозрительным пристальным взглядом и бурчал в сторону: — Подожду еще немножко да и, пожалуй, решусь.

Гардалов с каждым днем все сильней «давил вола» — то за гвоздями уйдет, когда они вовсе и не требуются, то вздумает топор наточить, — уйдет и часа два пропадает.

Степан работал всегда прилежно, и Гардалов не раз посмеивался над ним:

— Ну чего ты, деревенщина, надрываешься? Все равно больше не получишь. — И поучал: — Для того, чтобы больше зарабатывать, сильно стараться не требуется. Надо только угождать бригадирам… И в глазах чтобы уважение и почтение к ним всегда были. А ты ни того, ни другого не умеешь.

Видя, что Степан стал работать не лучше его, Гардалов втайне радовался:

«На пользу пошли уроки Николая Гардалова. Глядишь, начнут жаловаться, что мы работу задерживаем, и нас из ремонтной переведут в аккордную бригаду. Если же выгонят — еще лучше, — пойду в грузчики».

Уходить из мастерских Гардалову не хотелось. Один раз он уходил, но затосковал и вернулся назад, ухлопав немало денег на «магарыч», так как никто из бригадиров, зная его неуживчивый характер, не хотел брать в свою бригаду.

Сейчас Гардалову опять стало невмоготу, но он не уходил.

«Пусть прогонят. Тогда хоть мастеровые посочувствуют, и то легче станет. А уйду самовольно — скажут: дурак, да и только…»

Первое время Гардалов равнодушно относился к молчанию Степана. Если у них работа была такая, что каждый мог обходиться сам, он поработает немного и уйдет, предупредив Степана:

— За материалом схожу. Так и скажи, если кто спросит обо мне.

И идет в Золотухинский сад, который начинался сейчас же за низеньким серым забором железнодорожных мастерских. Последнее время Степан стал замечать, что когда Гардалов уходил, то обязательно уносил в кармане несколько кусков меди, а иногда слиток олова, а то и целый паровозный медный краник.

Все это на языке Гардалова называлось «салом», и он его почти за бесценок сбывал «блатнякам», которые торчали в саду днем и ночью; у них же Гардалов покупал и водку…