Избранное

— Зачем меня убивать будут? А в депо я иду потому, что сегодня наступать будут… Может, паровозы потребуются.

Взглянула Ирина в глаза мужу, увидела в них знакомые ей упрямые огоньки и ничего не сказала.

Булатов вышел на улицу.

Как заблудившийся пчелиный рой, шумят пули, решетят окна высоких домов…

Пришел Булатов в депо — никого не видать. Тихонько сопит дежурный паровоз, кочегар спит в паровозной будке.

Посмотрел вокруг, везде одно: недобрая тишина.

Под потолком, на рельсовых переплетах, воркуют голуби, воробьи чирикают, загаживают пометом верстаки…

У Булатова нервно задергались веки, он вышел из депо и направился к станции.

Пусто на путях, нет ни одного вагона. Поле просторное, а не станция. И только рельсы напоминают, что здесь была жизнь, бегали вагоны, весело подталкивая друг дружку…

Смотрит Булатов на рельсы, покрывающиеся ржавчиной, и ему кажется — тоскуют рельсы о вагонах…

Гулкий орудийный выстрел спугнул тишину, снаряд перелетел через станцию… Вспахал землю.

Булатов остановился.

Выстрелы зачастили, свистят снаряды, разрываются…

Булатов повел глазами по полю — на зелени чернеют воронки от снарядов, будто осела стая галок. На рельсах — бронепоезд, весь окутан дымом и пылью, орудия огнем сверкают…

Бронепоезд идет к станции. Булатов направился к нему навстречу.

Минут через пять бронепоезд подошел к депо и остановился. Из паровоза выскочил командир; левая бровь у него рассечена, кровью застилает глаз. Командир заметил Булатова, подбежал к нему:

— Товарищ, дорогой, понимаешь, — снаряд в паровозную будку попал и убил машиниста. Где вот теперь найти мне машиниста?

Командир вытер кровь, застилающую глаз, повторил:

— Ни одного нет. Скажи: где найти? — Командир ругнулся со зла — саботажники!

Булатов ответил:

— Я машинист. А саботажниками-то зря лаешься. Как же нам сюда ходить, коли ползать впору? А с твоим бронепоездом я поеду…

Булатов вспомнил жену и плачущего ребенка.

— Дай-ка кусок хлеба, я в одно место отнесу и через минуту вернусь!

Командир схватил за руки Булатова:

— Дорогой братишка, я не всех саботажниками ругаю, а тех, что саботажничают…

Подскочил к бронеплощадке, крикнул:

— Бойцы, дай-ка хлеба буханку!

Из бронеплощадки высунулся красноармеец, удивленно посмотрел на командира обветренными глазами:

— Товарищ командир, хлеба — две буханки на всю площадку.

— Отломи половину. Да живей!

Булатов взял хлеб и побежал домой. Глаза расцвели, на лице радость. Вошел в хату, хлеб Ирине сует:

— На-ка.

Взял из люльки сынишку, щекочет ему живот:

— Э-э, ты, плакса! Сейчас мамка подзакусит, и ты молочка попьешь… Ух, ты, пассажир первого класса! — И опять положил его в люльку.

— Ты ешь, Ирина, побольше, а я опять на станцию побегу.

У Ирины хлеб в горле застрял:

— Опять на станцию! Зачем?

— Надо мне. Ну, я бегу, некогда.

— Не смей! На улице-то пушки как гремят. Не смей, тебе говорю!

— Брось ты шуметь, не говори, чего не следует. Я бегу.

Вслед за Булатовым, схватив на руки сынишку, выбежала Ирина.

Булатов бежал, не оглядываясь. Он не слышал выкриков жены.

Когда прибежал на станцию и залез на паровоз, увидел: на перроне стоит Ирина, — волосы выбились из-под платка, растрепались, на руках у нее сынишка. Ирина плачет.

Командир торопит:

— Товарищ, надо отъезжать. Наши в атаку пошли. Поддержка требуется.

Булатов высунулся из окна паровозной будки, крикнул жене:

— Ты иди домой. Не дури, Ирина!

Ирина сошла с перрона, Подвинулась к рельсам:

— Ты не поедешь! Я на рельсы брошусь. Ей-богу, брошусь!

Булатов передвинул рычаг, открыл топку, бросает уголь… Бронепоезд сердито засопел поршнями…

У Ирины выцвели глаза, зачастили слезы, ноги подкосились, и она опустилась на землю.

Бронепоезд пошел в атаку.

1926 г.

Домны горят

Посвящаю сестре

В. Бусыгиной

Рассказ

Над городом поднималось высокое и чистое голубое небо.

По главной улице, громыхая колесами и неугомонно дребезжа сигнальными звонками, бежали трамваи, переполненные пассажирами.

С тротуаров с неделю как очистили тонкий слой льда, солнце высушило их насухо.

По улицам спешили люди. Многие шли так быстро, что минутами, незаметно для себя, переходили на бег и, обгоняя идущих впереди, толкали их локтями. Но, как и в трамваях, здесь редко можно было увидеть сердитые глаза и мало кто обижался, когда его толкали и не просили извинения.

Весна шла дружно, и деревья были готовы со дня на день зазеленеть; они вытягивали свои ветки к солнцу, — словно просили его светить еще ярче и скорей отогреть землю.

На краю тротуара стояли девушки с маленькими корзиночками, доверху наполненными мечтательными подснежниками, и настойчиво, ни на минуту не умолкая, зазывающе бросали в людскую гущу:

— Подснежники! Подснежники!

— Гривенник букетик!

За городом, на отшибе, сейчас же за широким плацем, начавшим уже кое-где пестреть зеленой травкой, стоял металлургический завод, вросший корпусами в затвердевшую землю, сцементированную десятилетиями врезающейся в нее железной пылью.