Избранное

На самой южной оконечности Овчинного Островка были расположены Большой пакгауз и другие допотопные здания и постройки, оставшиеся со времен датской торговой монополии. Теперь они находились во владении «Себастиана Хансена и сына» и использовались под складские помещения для лесоматериалов, соли и угля.

При жизни Старого Бастиана Бастилия была еще роскошным домом, но по мере того, как город рос, Овчинный Островок все более превращался в удивительно обветшалое и захудалое место, откуда порядочные люди переселялись. Плотная застройка была нездоровой и грозила пожарами, сырые подвалы изобиловали крысами, Овчинный Островок свое отжил: новые городские кварталы с просторными домами и садами оттеснили его на задний план.

В самом большом помещении, где у Сунхольма было фотоателье и над окнами, выходившими во двор, был стеклянный навес, Мориц и Элиана устроили гостиную, но скудные пожитки с Тинистой Ямы не заняли почти никакого места в огромной комнате. Здесь была гулкая пустота и пронизывающий холод, а за окнами шумел и бурлил по-зимнему бледный залив, где черные корабли стояли на якоре, расснащенные, ротозеющие, и все кренились туда и сюда в своей безысходной качке.

Одно было хорошо в бывшем фотоателье: оно великолепно подходило для музыки. Мориц не замедлил это обнаружить, и в первую же зиму здесь было разучено немало новых вещей, частью для струнного квартета, частью для струнных и духовых и даже кое-что для бомановского хора.

Струнный квартет, который иногда расширялся до квинтета, а в одном случае разросся до восьми человек (Менуэт из Октета Шуберта), был, как и хор, детищем старого Каспара Бомана. В то время в состав его входили Мориц, игравший первую скрипку, Сириус — вторая скрипка, магистр Мортенсен — альт и Корнелиус Младший — виолончель. Чаще всего старый учитель музыки сам присутствовал и руководил исполнением. Слушателями были, помимо соседей по дому, друзья и знакомые музыкантов, которые приходили и уходили, когда им вздумается: Оле Брэнди, одноногий Оливариус Парусник, Понтус Розописец, учитель танцев Линненсков, иногда также кузнец Янниксен и малярный мастер Мак Бетт, а в исключительных случаях — граф Оллендорф и судья Поммеренке, оба большие ценители музыки.

Орфей наслаждался этими вечерами. Он сидел в углу и блаженствовал. Голландская печь пылала красным огнем, большая жестяная лампа под потолком отбрасывала красноватый свет, музыканты сидели раскрасневшиеся, и сама музыка будто приобретала красноватый оттенок. Фотограф Сунхольм при этом улетучивался, словно его никогда и не было. Старик Боман суетился, давая указания и горячась, или же сидел и благоговел, но слушал, поглаживая маленькими жилистыми руками острую седую бородку. Порою лицо его озаряла особенная счастливая улыбка, и тогда он, несмотря на бородку и морщины, делался похож на мальчишку — на смущенного мальчишку в гостях на дне рождения. Вообще было что-то детское в этих забавлявшихся мужчинах, особенно когда вещь была нм уже достаточно знакома и начинала получаться сама собой. Они сидели с обмякшим лицом, с затуманенным взором, внимая в смиренном самозабвении. Строгий и подозрительный магистр Мортенсен был, казалось, сама доброта. Корнелиус делался бледный и потный от движения, нижняя челюсть у него еще более выпячивалась, а волосы прядями свисали на лоб и на пенсне. Сириус, склонив голову набок, ласкал и нежил свою скрипку. Он был, к слову сказать, всего лишь посредственным скрипачом, и ему нередко приходилось выслушивать нетерпеливые замечания остальных музыкантов.

А первая скрипка, Мориц, сидел прямой, как свечка, и звуки слетали с его инструмента, как радостные солнечные блестки.

За окнами шумело сумрачное море, и, если присмотреться, можно было во тьме различить силуэты качавшихся кораблей. Но и они были, казалось, красновато подсвечены и чутко прислушивались в страстном томлении, мечтая о том, как вырвутся из плена якорных цепей и вкусят новой, небывалой свободы на шумных просторах великого океана.

5. О добросердечном и неунывающем композиторе Корнелиусе Младшем и его тайной затее

Если бы эти наши музыканты, о которых в дальнейшем пойдет рассказ, отправляли, как все, свой земной долг, а не были бы мятежными, неуемными фантазерами, возможно, их жизнь в этом самом ничтожном из миров сложилась бы много лучше. Но что поделаешь, раз они были каждый по-своему одержимы,как одержимы от природы все настоящие музыканты.

Это относилось, безусловно, и к Корнелиусу Младшему. Он слыл человеком, которого едва ли можно принимать всерьез, потому что всегда был доволен и весел и редко когда молвил слово, вполне разумное в глазах мира.

Последнее, правда, в известной мере связано было с тем, что он заикался. Мучительное заикание особенно одолевало его, когда он увлекался и горячился, и достигало порою такой силы, что он бывал вынужден совсем умолкнуть и объясняться с помощью жестов и мимики.