Избранное

— Еще и как, это что-то совершенно исключительное, совершенно исключительное! Зрелище для богов. Настолько приближаешься… к матери-природе! К вечности! Бесподобно!

— Может, вам интересно взглянуть на луну? — спросил магистр, подавляя зевоту.

— Нет, большое спасибо! — осклабился адвокат, протестующе задвигав локтями. — Луна среди бела дня? — И он вежливо засмеялся.

Но это не было шуткой. Луна действительно плавала в небе, магистр слегка повернул трубу, и в поле зрения очутилось нечто туманно-расплывчатое.

— Ах, вон она? — кисло улыбнулся Веннингстед, тщетно пытаясь вновь навести трубу на окно той комнатушки. — Я, знаете ли, в астрономии ничего не смыслю да и интереса к ней не питаю. А вот старые дома я очень высоко ценю… это, так сказать, мой конек. Разве не замечательно знать, что живешь в древнем, тысячелетием городе, а не в каком-нибудь… которых, как поганых грибов…

Сонное, печальное детское личико показалось вдруг в проеме, ведущем на чердак, — ага, это, должно быть, идиотка! Глаза адвоката едва не выскочили из орбит.

— Нет-нет, дружочек, сюда нельзя! — сказал магистр.

Личико, помедлив, исчезло. Вообще говоря, у нее не такой уж идиотский вид, у его дочери. Веннингстед ожидал увидеть этакую гротескную кретинку.

— Скажите, а сколько бы вы в случае чего хотели иметь за эту трубу? — спросил он.

На худом лице магистра промелькнуло затравленное, но непреклонное выражение. Адвокат откашлялся и сказал:

— Послушайте, у меня есть другое предложение. А что вы скажете, если я попрошу у вас этот прибор в аренду на какой-то удобный для вас срок? Мы бы могли договориться таким образом, чтобы это шло в счет уплаты причитающегося с вас долга.

Пожалуй. Мортенсен согласен, это действительно неплохая идея. Они немного поторговались и сошлись.

— Я, знаете ли, как-то сразу до такой степени вошел во вкус! — оживился Веннингстед. — Ведь я, смею сказать, обожаю море, мне никогда не надоедает любоваться природой, всей той жизнью, которая бьет в ней ключом. И у меня тоже чудесный вид из окна. Чего доброго, я и звездным небом увлекусь, по вашему примеру, посмотрите, Мортенсен. Я вас понимаю. Человеку порою так необходимо воспарить ввысь, не правда ли, оторваться на время от привычной суеты!..

Адвокат смотрел в пространство, и взор его сиял добротой.

Магистр раскурил свою трубку.

— Ну, это как сказать, — пробормотал он, щелчком запустив в угол обгорелую спичку. — Это, Веннингстед, довольно проблематично. В действительности что наверху, что внизу — одна дребедень. Вот разве только расстояния наверху побольше. А суета что там, что здесь примерно одинакова.

Адвокат обескураженно улыбнулся, а магистр продолжал, пуская в воздух резвые облачка дыма:

— Всякие там «вечные звезды» и прочее — это романтические штампы, не более. Звезды отнюдь не вечны, они рождаются, живут и гибнут, в точности как мы с вами; некоторое время колобродят, ерепенятся, подставляют друг другу ножку и выкидывают всякие номера… а под конец сгорают — и все, кончен бал.

— И все? — повторил Веннингстед, протестующе усмехнувшись.

Они спустились по лесенке вниз.

Магистр Мортенсен вернулся за письменный стол. Но ему никак не удавалось выжать из себя ничего разумного, он чувствовал, что на сегодня он исчерпался. Лучше пойти прогуляться. Погода прекрасная, возможно, короткая прогулка его освежит. Он натянул старое засаленное летнее пальто и набил трубку свежим табаком. Но на лестнице ему попался почтальон, размахивавший письмом ему навстречу.

— Письмо мне? — удивился магистр. — Батюшки, вот уж редкостная новость.

Он торопливо вскрыл желтый конверт. Адвокат Лауридсен, город Рибе… что за черт, это еще кто такой? Нет-нет, невозможно, наваждение какое-то! Боже всемогущий!

У него круги поплыли перед глазами. На миг показалось, что он попросту грезит. Он взбежал вверх по лестнице.

— Атланта! — позвал он и не узнал собственного голоса.

Атланта его не слышала. О боже правый! Боже правый!

Мортенсен был настолько взволнован и ошарашен, что почувствовал тошноту и должен был пройти в спальню выпить стакан воды. У нее был затхлый, несвежий вкус, он добавил каплю коньяку, но его все равно едва не вырвало. Однако тошнота эта была вовсе не болезненного и не горестного свойства. Она происходила от радости и больше ни от чего. Она как будто имела символический смысл.

— Ты же… ты просто испытываешь потребность выплюнуть всю свою прежнюю жизнь, — вполголоса сказал он сам себе. От переполнявшего его волнения он ощущал слабость.

— Вибеке! — позвал он, и девочка вошла в комнату и вопросительно уставилась на него, закинув голову и раскрыв рот. — Вибеке! — шепнул отец. Он поднял девчушку, усадил на диван и зашептал ей на ухо:

— Вибеке, мы… мы разбогатели…мы разбогатели, Вибеке! Бедняжка моя, ты даже не знаешь, что это такое. Но ты пойми… пойми!..