Избранное

Вскоре после конфирмации… Все они были приглашены к пастору, где их угощали шоколадом, и теперь возвращаются домой. Лива и он идут вместе. Они почти одного роста. Лива тогда была маленькой и тоненькой. Она в белом платье, черные косы тяжело падают на мягкую ткань. Белая как мел, черная как уголь. Сзади раздается веселый окрик: «Лива!» Это бежит Пьёлле Шиббю, он высокого роста, у него уже низкий голос и пушок на лице. Пьёлле был хороший парень, толстый, жизнерадостный и всегда готовый помочь.

— Пойдем ко мне домой, выпьем содовой, выкурим по сигарете на чердаке пакгауза! — говорит он.

— Хорошо, Пьёлле, — весело отвечает Лива.

Но он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо, она покрывается краской и в смущении берет Енса Фердинанда под руку.

— Нет, Пьёлле! — говорит она, энергично тряся головой и крепко прижимаясь к руке Енса Фердинанда. Она не хочет идти с Пьёлле.

— Ну и не надо, раз не доросла! — бурчит он. Хватает за кончик одну из ее кос и шлепает ею Ливу по шее. — Бегаешь тут с коровьими хвостами!

Пьёлле останавливается и вливается в новую группу девочек и мальчиков, и уже где-то далеко слышен его беззаботный смех.

— Что он тебе шептал, Лива? — наивно спрашивает Енс Фердинанд.

— Он сказал, что мы… ты знаешь что, — отвечает Лива. — Он такой, я знаю, и таких, как он, много.

…Енс Фердинанд оперся о борт судна и разглядывает свои зеленые бураки — руки. Воспоминание об этом маленьком эпизоде словно наполняет его загрязненную душу свежими зелеными листочками, влажными и прохладными весенними листочками. Была весна, ветреная погода, яркий светлый день, большое смутное ожидание. Ах-ах, он чуть не плачет. Ишь как опять расчувствовался. Лива… она сжимала его руку. Она искала у него защиты. Этим крошечным событием он жил годы, застенчивый, полный самоуничижения, безнадежный калека, разочарованный, словно старая дева, несмотря на свою юность.

Он продолжает вспоминать.

Проходит несколько лет. Он иногда встречает Ливу, она теперь взрослая девушка, а он — все тот же конфирмант. Все переросли его на голову. Так уж случилось, и с этим ничего не поделаешь.

Другой ветреный весенний день. Он идет мимо причала Тарновиуса и видит Ливу. Она вместе с другими девушками и женщинами моет рыбу в больших, похожих на гробы корытах. Жгучий мороз, у большинства женщин лица иссиня-красные, у Ливы — тоже. Она растрепана, и вид у нее измученный, но руки движутся быстро. Она кивает ему, не отрываясь от работы, они обмениваются быстрыми взглядами, и весь остаток дня и в течение многих, многих дней он мечтает о том, что мог бы сделать для нее. Например, он мог бы подойти и сказать: «Не надо тебе стоять и мерзнуть здесь, Лива, пойдем со мной, я зарабатываю в типографии уже пятьдесят крон в месяц, бери их». И он бы взял ее руки в свои, гладил бы и грел их…

Но некоторое время спустя он встречает ее воскресным вечером вместе с ее сестрой Магдаленой и двумя взрослыми парнями и снова чувствует себя маленьким и неописуемо ненужным. Один из молодых парней — Пьёлле. Лива как будто очень увлечена разговором с ним, но все же находит время, чтобы дружески кивнуть Енсу Фердинанду. Он тоже в своем лучшем костюме, захмелевший от воскресного вечера и музыки… но, как всегда, идет домой один, беспомощно маленький, отверженный, всего-навсего зритель, жадный читатель книги жизни. А Пьёлле и высок, и силен, и к тому же еще богат.

Но нельзя допустить, чтобы это был он!

В своей беспомощности Енс Фердинанд силен и крепок одним отчаянным желанием: «Это не должен быть повеса Поуль Шиббю, соблазнитель и франт! Лива не должна погибнуть, Лива должна быть счастлива!»

Возвратившись домой, он готовит слова предостережения на случай следующей встречи: «Не отдавайся тому, кто тебя недостоин. Береги сокровище, называемое жизнью. Жизнь у тебя одна, молодость никогда не вернется!»

И наконец наступил тет вечер, когда Лива стала возлюбленной Юхана.

«И я, беспомощный зритель, свел их, — думает Енс Фердинанд и строит плаксивую гримасу морю. — Я пригласил Ливу к себе, и сделал это преднамеренно. Я от души — желал, чтобы они были вместе. Конечно, не ради него или нее… ради себя самого. Это понимаешь позже. Но тогда я считал себя хорошим человеком, спасителем, тьфу! Я мог видеть ее ежедневно, она всегда была около меня. А когда Юхан уходил в море, я был как бы его заместителем. Тогда она была моей. Я наслаждался этим. Наслаждался, притворяясь, что эротика меня не интересует. Собственно, в какой-то мере так оно и есть. Я ведь люблю ее душу. Может быть, это звучит экзальтированно. Но тем не менее это правда.

Но вот несчастье поразило Юхана.

И я, конечно, не шакал. Я, стиснув зубы, отхожу в сторону, но хочу воспользоваться его болезнью, разыгрываю суровость и горечь, избегаю ее; к счастью, у меня есть и другие интересы, на какое-то время я становлюсь чуть ли не женоненавистником. Лгу самому себе… из порядочности. Ибо огонь в моей душе горит, не угасая, хоть и за темными шторами.

Я все это прекрасно понимаю. Но я уже привык лгать.

Пока в один прекрасный день не распахиваю дверь, как грабитель!»