Избранное

У них мы все время ели похлебку из свекольной ботвы. Это мне хорошо запомнилось, потому что я с первого и до последнего дня, хоть и не был особенно разборчив в еде, ощущал легкую тошноту, когда опускал ложку в это варево, а затем, зажмурясь, подносил ее ко рту. Ничего другого у них не было. Почиталось за праздник, когда тетя Мальви варила нам немного картошки или бобов. Но все это, по-видимому, Серенчешей мало волновало. Они вообще не придавали большого значения еде, считая ее делом второстепенным. В обед даже не накрывали на стол; когда еда была готова, тетя Мальви на пороге совала нам в руки по чашке с ложкой, и каждый устраивался где хотел: под навесом, на колоде во дворе, на краю канавы. Возчики обыкновенно ели в повозке, похоже, это была у них какая-то традиция, потому что они просили подавать им еду на повозку, даже когда лошади не были впряжены. Батраки, тоже по какой-то непонятной традиции, устраивались для еды под повозкой, а будучи в пусте — на пороге конюшни или воловни. После супа нам давали еще по ломтю хлеба. «Достаньте к этому чего-нибудь сами», — говорила тетя Мальви. «Доставать» предлагалось, разумеется, не из чулана, а где-нибудь на свете вообще. Мы съедали хлеб, и вторая половина дня проходила в нелегких раздумьях на предмет, где бы достать чего-нибудь поесть. Мы ели тутовые ягоды, ежевику, какое-то студенистое сладковатое выделение длинного плода гледичии, земляные груши и щавель. Словом, все, что давало время года. Наполненный нектаром крошечный цветок акации, боярышник, за которым мы были готовы идти хоть за тридевять земель. Некоторые очищали стебли молодой кукурузы и, нарезав кусочками, сосали; сладко, хотя и подташнивает.

Зимой Серенчеши питались главным образом печеной тыквой: в обед ели свежеиспеченную, вечером — подогретую, утром — холодную. Хотя они получали молоко — один литр, его, поскольку находились покупатели, продавали. Картошку начинали разбуртовывать только после рождества, до тех пор ее не трогали, на ней удавалось как-то дотянуть до лета.

Правда, Серенчеши как бы подтверждали столь частое со стороны интеллигенции пуст обвинение в адрес батраков, что они не умеют хозяйствовать. Серенчеши совсем не имели понятия о распределении средств. Контора каждый квартал выдавала батракам довольствие в натуре, разумеется, вычитая то, что они выпросили в аванс. В это время — в начале квартала — стряпня шла днем и ночью. Жир шипел во всех кухнях. Серенчеши были большими любителями блинов. Чуть ли не целую педелю мы ели одни блины — холодные, горячие, с повидлом и без повидла. Так жили тогда и остальные семьи. В огромной печи целый день потрескивали сырые ветки и клубился дым, разъедавший пос и глаза. Вместо привычных окриков звучали слова приветливого потчеванья: «Отведайте того-то, золотая моя, скушайте то-то». Стылого запаха гари на кухне как не бывало! Мы день-деньской толпились у шипящих сковородок.

На кухню выходили двери четырех комнат. Посреди кухни высился огромный глиняный очаг. Каждый раскладывал огонь сам. Из широкого дымохода, по лоснящимся от сажи стенкам которого хлестал дождь, свисали цепи, на них над открытым огнем вешали котлы. Кастрюли ставили на два кирпича, и огонь разводили под ними. Каждая семья белила свою часть стены кухни, искусно расписывая обмакнутой в сажу кистью. Ни посуды, ни продуктов на кухне никто не держал, это и в комнате-то хранилось под замком в отдельном ларе.

Дело в том, что здесь в одной комнате жило по нескольку семей. В комнате Серенчешей, помнится, спало только девять человек, потому что подселенная к ним супружеская пара была еще молода: женщина тогда нянчила лишь второго ребенка. Звали ее Виктория, и была она таким тихим, запуганным созданием, что мы даже не замечали ее. Чаще всего она и не спала в комнате: укладывала своих малышей и уходила в хлев к мужу.

Тем гуще были населены остальные три комнаты. В соседней с нашей комнате за тонкой перегородкой жили три семьи, три волопаса, большие любители музыки. Они даже просыпались со звуками цитры. Главным музыкантом был старый дядя Андраш; он и в обеденный перерыв прибегал домой, чтобы хоть немного поиграть. А вечером, вернувшись с работы, доставал большой, как корыто, инструмент и независимо от того, был ли он весел или печален, играл весь вечер, пока все не ложились спать. По присоединяющимся к его музыке звукам мы определяли, кто еще из волопасов вернулся домой. Играли они превосходно — не знаю, доводилось ли вам слышать такого типа цитру? Звучит она тихо, нежно и кротко, словно стрекот кузнечиков. Женщины подпевали, мурлыча себе под нос. Бывало, что и среди ночи вдруг раздавалась эта металлическая и все-таки приятная музыка: кому-то из волопасов пришла в голову мысль и он не мог заснуть, пока не выразил ее в звуках.