Избранное

Два-три раза прохаживались мы с ней по селу, впереди я, следом за мной — она, тянуть ее уже не требовалось. Шли мы по середине улицы, на почтительном расстоянии от людей. Удивленно повернула она назад голову, когда я однажды впервые забрался ей на спину с изгороди. Проверяла, наверное, удобно ли я уселся. Одобрительно мотнула головой и пошла. С трепетно бьющимся сердцем держался я за ее гриву. Сидел я на ней обычно до тех пор, пока не сваливался или пока мы не подходили к удобному месту для того, чтобы спешиться. В таких случаях она немедленно останавливалась. Это был не только отменный конь, но и отличный товарищ. Мне кажется, что ради меня она потянула бы и воз. Но я не выдавал ее. В молчаливом дружеском соучастии бродили мы по полям, тайно забираясь иной раз в сочные яровые посевы. И лошадь стала такой холеной, такой гладкой, что я еле держался на ней. Я привыкал к ней все больше. Когда мать узнала, что я осмеливаюсь ездить верхом, мне пришлось показать ей свое мастерство, чтобы успокоить ее; мы уже умели галопировать и даже, издав веселое ржание, перемахнули через колоду. Из-за лошади меня даже не тянуло дружить с местными ребятами, разве только с некоторыми из квартала желлеров. В школу же я ходил аккуратно и вопреки предсказаниям родственников отца, считавших, что в более строгой сельской школе я потерплю фиаско, учился отлично. Лошадь отвлекала меня и от всяких семейных событий. Весьма смутно припоминаю я, как однажды в воскресенье собрался у нас большой совет родичей, как в клубах табачного дыма зятьям и шуринам удалось наконец уговорить отца не ездить больше в Пешт, а начать какое-нибудь дело дома. Денег они ему, правда, не предлагали, хотя изъявили готовность дать поручительство на стоимость оборудования, которое он купит в кредит. Отец сначала колебался, но после одного особо убедительного аргумента, приведенного родственниками, вдруг загорелся и принял их план, развив его до мелочей. Воодушевленно и нетерпеливо возносился он мыслями к Приключению, к Свободе (чтобы потом, после нескольких неудачных попыток найти их, с таким же нетерпением, с такой же слепой страстью бежать очертя голову в пусту, и теперь уже навсегда). Механик по профессии, он накануне войны решил арендовать корчму.

Зашла речь на этом совете и обо мне. Один из старших братьев отца великодушно заявил, что возьмет меня к себе, чтобы я не мешал отцу в его великом начинании; если надо, он усыновит меня и даже будет учить. «Если заслужишь», — добавила тетка, у которой был запломбированный зуб. Каким же образом можно это заслужить? Мне было десять лет. Взгляд мой на минуту остановился на матери. Молча наливала она вино во все быстрее пустеющие стаканы и на мой вопрос ответила только безмолвным кивком головы. Она молчала, и я один знал, что означает это молчание. Но уже в следующую минуту я смотрел в окно, за которым сгущались сумерки, и ломал голову над тем, как бы мне удрать и побыть еще хоть немного с моей лошадью. Я жил в собственном замкнутом мире.

Я и в гости ездил на лошади, вызывая немалый переполох в желлеровском квартале, куда меня инстинктивно тянуло. Я навещал Кошарашей и прочих старых знакомых по пусте. Эта компания была по мне. С ними у меня развязывался язык, они знали, кто я такой, а может, меня влекло к ним только потому, что среди них я еще мог чувствовать себя кем-то? Ведь человеку так трудно отказаться от роли наследного принца.

Нищета здесь была безысходная. Бывшие батраки, превратившиеся в бездомных бродяг, снимали углы у тех, кто прошел через это раньше. Хозяин дома вечно голодал, так же как и его постоялец. Жили они вместе в одной комнате; здесь, в одной комнате, теснилось еще больше семей, чем в пусте. Если был хлев, жили и в хлеву, а одна батрацкая семья переоборудовала даже старый закут, привезенный из пусты, и ютилась в нем. Но все это казалось мне весьма забавным и идилличным, потому что напоминало о пусте.