Избранное

— Тогда, наверное, вам случалось проезжать на машине из Кестхея на юг, по балатонскому тракту.

— И даже верхом на лошади.

— Отличная дорога; и такой она была во все времена. А от Кестхея до Уйфенека, параллельно этому великолепному тракту, в каких-нибудь двухстах метрах от него проходит еще одна дорога. По обе стороны заботливо обсаженная прекрасными деревьями. Ее на рубеже века проложил кестхейский князь.

— Вот как?

— Да. Потому что князь ежедневно выезжал на машине в одно из своих отдаленных поместий, куда, кстати, прямехонько вел и обычный тракт. Но князь считал оскорбительным для своего достоинства передвигаться по той же дороге, какой пользуются простые смертные.

— Пространственная моногамия!

— Вот именно. Можно было бы и посмеяться над этой причудой, но в действительности из-за нее пролито немало слез. Едва только кто отваживался, пусть даже пеший, ступить на эту персональную дорогу, гарцующие за княжеской шестеркой гайдуки тотчас же на месте творили суд: штрафовали или били батогами.

— Я полагаю, это крайность.

— Водились за князем и другие крайности. В какое бы из своих поместий он ни ехал, существовал приказ — и с помощью вышеупомянутого метода он неукоснительно соблюдался, — что каждый при виде князя должен повернуться к нему спиной и спрятать лицо в ладони.

— И об этом я, помнится, что-то слышал.

— В своем огромном парке среди прекрасно ухоженных аллей и куртин он настолько не выносил чужого присутствия, что изгнал оттуда даже садовников. При этом князь не заметил явного противоречия — если не пускать садовников, то кто же будет смотреть за парком? И садовникам приходилось работать украдкой. А когда появлялся владелец, они улепетывали сломя голову в кусты, прятались на дне канавы или за толстые стволы деревьев.

— Так оно и было. И я даже знаю почему.

— Если же глаз его светлости замечал нарушителя установленного порядка, то разил его, словно пуля; такому отказывали от места, он вылетал со службы мгновенно, как из ружья, по крайней мере так издавна утверждала молва.

— А в действительности разве не так было?

— Так. Но что лежало в основе его поведения? Его светлость считал нетерпимым, чтобы кто-то — будь кто угодно! — мог незаслуженно лицезреть его. Такого рода психику я наблюдал лишь у примадонн, да и то крайне редко. Простые смертные могли видеть их только за деньги, так что, садясь в трамвай, они чувствовали себя расточителями богатств и из такого рода скупости предпочитали вообще не ездить на трамвае.

— Поведение князя объяснялось тем, что он был рыцарем ордена Золотого руна [120]. Поэтому он не принял приглашения даже от румынского короля. Румынский король должен был первым явиться к нему и засвидетельствовать свое почтение, потому что король не входил в орден рыцарей Золотого руна. Точно так же и собственный зять князя не смел войти в его замок с парадного подъезда, а пользовался боковой дверью, потому как был всего лишь бароном. Даже самого Хорти он принял бы не иначе. Он, кто состоял в родстве с князем Монако, с королем английским и почитал Франца-Иосифа центром мироздания!.. Он, по-вашему, был сумасшедшим?

— Он не был сумасшедшим. Вернее, его сумасшествие было не личного характера — к чему я и веду свою мысль. Князь, если хотите, в своем поведении был строго последовательным. Он был органически ненормален в рамках всей своей общественной формации как таковой, а это уже иное дело.

— В таком случае сказанное применимо и к самому Францу-Иосифу, потому как за ним тоже водились странности.

— Прежде всего я бы хотел убедиться…

— Был у него флигель-адъютант, который ежедневно сопровождал короля на прогулках. Они рядом сидели в карете. По этикету, с королем нельзя заговаривать. И за два года король и адъютант не обменялись ни словом. Король вообще не слыхал голоса своего флигель-адъютанта, тот научился мастерски сдерживать даже кашель. Как-то они проезжали через Пожонь: король пожелал осмотреть памятник Марии-Терезии. Когда карета приблизилась к шедевру Фадруса, случилось, что король взглянул не в ту сторону. «Ваше величество, памятник», — шепнул флигель-адъютант. Король бросил взгляд, но не на памятник, а на флигель-адъютанта, и, как только карета остановилась, велел удалить адъютанта навсегда.

— Я почти убежден.

— Сейчас расскажу, чему я сам был свидетель. Завершались военные учения, прозвучал отбой, король обходил строй частей. Обратился к какому-то капитану с просьбой сдать рапорт. Тот, прежде чем заговорить, отсалютовал саблей, да так неудачно, что концом ее поранил себе глаз. Несмотря на это, капитан докончил положенный уставом рапорт, в то время как глаз его стекал по щеке, по ментику.

— Спасибо, я убежден.

— И король, будто каменный, безучастно выслушал до конца этот рапорт.

— Великолепный пример для моей коллекции.