Избранное

Семен встал и вышел из зимовья. Его затрясло, заколотило. Но ночь и темнота успокоили его. Теперь он был и в самом деле один. А один — это хорошо… это привычно… Семен зашагал под гору.

Людей ему видеть не хотелось, и поселок он обошел лесом. Выбрав момент, перебежал расстояние, отделявшее его от избы Аньки Грабежовой. В окно он увидел ее, сидящую на кровати в одной рубашке. Анька расчесывала длинные волосы. Семен стукнул негнущимся пальцем в стекло. Анька вздрогнула и нырнула под одеяло. Семен стукнул еще раз и поднялся на крылечко. В сенях загавкал кобель.

— Кто тут?

— Отчини. Это я, Семен…

— Какой еще Семен? — заиграла голосом Анька. — У меня все дома…

— Да открой. Дело есть. На минутку.

Звякнула щеколда.

Когда Семен залпом выпил кружку водки, занюхал огурцом, Анька подсела к нему, нарочно касаясь его полной белой рукой.

— Ты где это пропадал? Искал тебя Чаров…

— Чего? — испуганно переспросил Семен.

Анька заметила испуг и, хитровато прищурив глаза, пропела:

— Не знаю, что уж ты натворил, но сам не свой искал тебя Чаров-то…

Семен схватил лампу и дунул в стекло.

— Не балуйся, — захихикала Анька. — Зачем свет потушил? Я боюсь…

— Не бойся, — стараясь быть равнодушным, сказал Семен. — Так ты ничего не сказала?

— Ничего. А что надо было?

— Ладно, — оборвал ее Семен. — Собери-ка мне на десятку консервов, водки достань две поллитры и хлеба. Я пойду скоро.

— На ночь-то глядя? — ойкнула Анька. — Переспи до утра уж…

— Не твое дело.

— А я и ничего, Семен… Просто как лучше… Что это у вас там вышло-то?

Семен встал.

— Делай, что прошу.

— Дак свет мне надо.

— Зажигай, — разрешил Семен.

Когда он уходил, Анька пыталась обнять его в сенках, но Семен резко оттолкнул ее и сказал задавленным, хриплым голосом:

— И если кому скажешь, што был у тебя, смотри…

Над Варгузином работал низовой ветер, носились белые клочья чаек, и гулко лупил о грузовой пирс раскатистый прибой. Приплясывали у причальной стенки лодки, баржонки, боты, рыбацкие катера, и над всем этим стояли густые запахи уснувшей рыбы, донных сетей, солярового масла и пота.

Ночью, когда море слегка поутихло, в порт втянулся огромный лихтер «Клара Цеткин». Семен, третий день дожидавшийся корабля, сидел на кнехте, внешне равнодушно поглядывая на швартовку. А по пирсу носился, шаркая огромными стоптанными валенками, дед Спиридон, «директор берега», как его величали в порту, он же смотритель маяка и бакенщик. Эти дни до прихода судна Семен жил у Спиридона, подпаивал его водкой и слушал старика. По ночам Спиридон надолго уходил куда-то, и тогда в раскрытые форточки его избенки приходили шумы с моря: свистящие шепоты ветра, сбивчивые потактывания двигателей, неясные обрывки голосов.

Возвращаясь, дед Спиридон гремел спичками и говорил сам с собой:

— Ефим прибежал Сутарин… Центнера три взял омуля… Однако и ничего…

Заревца от папиросных затяжек слабо проявляли его скуластый бурятский профиль, концы загрубелых рабочих пальцев.

— Слышь, каторжный? — обращался он к Семену и, не дождавшись ответа, кряхтел над сапогами, матерился и скрипел кроватью.

Сейчас дед был в своей тарелке. Приход больших судов волновал Спиридона, он спозаранку изрядно заряжался и вот теперь, заметно покачиваясь, размахивал руками, орал, показывая беззубый рот, но довольно зычно:

— Куды-ы вороти-ишь?! Задницей подходи!

Команда лихтера стонала от хохота. Капитан кричал деду в рупор:

— Не задницей, а кормой.

— Не! Ты сначала туды, а после сюды! — командовал «директор берега».

После швартовки дед смирялся, поднимался на борт и шел к капитану. Там он обычно говорил:

— Во! Теперь ладно! Так и стой, так твою лошадь… — и дожидался, когда ему поднесут положенные по обычаю «причальные».

Деду были знакомы все байкальские капитаны, и, подпаивая его каждодневно, Семен уже столковался со Спиридоном, чтобы тот пособил ему устроиться на лихтер до Огарска, хоть на палубе, хоть как, лишь бы плыть подальше от тех мест, которые он только что измерил ногами; скорей бы добраться до гор, завербоваться в экспедицию, раствориться где-то в гольцах от странного чувства неизъяснимого позора…

Покрывая тайгу до Варгузина, он высох лицом, почернел, глаза глубоко спрятались в узкие, зашитые комарьем щели. Там, в тайге, перебираясь через завалы, проваливаясь в речках, дичая у костров, Семен вспомнил: когда плыли с кордона на станцию, перед ним на днище лодки лежал рюкзак Ирины, а на нем в целлулоидной рамочке черные буквы:

«Москва, Флотская, 9, кв. 13 — И. Лякова…»

Уже совсем стемнело, и хребтовая тайга над бухтой неосторожно цеплялась за спусковой крючок народившегося месяца. Лихтер хорошо украсил порт. Весь в огнях, музыке, он гремел лебедками, грузовые агенты шумели между собой, прохаживались девчонки.

Семен шлялся по пирсу, то и дело оглядываясь на трап и костеря старого трепача Спиридона. Наконец тот возник, пьяненький и шумный. Шапку он нес в руках, и ветер теребил на его плешивой костистой голове реденькие волосы. Семен встретил деда и, сжигая его взглядом, тихо спросил:

— Договорился?