Семену всю игру карта не шла, и он злился на Глухаря, который явно выигрывал. Семен даже разок попытался прогнать одним способом карту, но почему-то ошибся и сам же, нарастив банк, вдруг оказался всего с двумя парами, начал блефовать, но Глухарь не уступал до конца, и, когда открылись, Семен, не показывая, сбросил карты.
— Сладкое ты не любишь, видать, — подначил Семена Голован. — А вот я страсть охоч до компота…
— Не встревай, — окрысился Семен.
— Дурак, — сказал Голован.
В общем, все шло нормально. Лебедь с невозмутимым лицом тасовал, Всем Дали Сапоги визжал напильником, Кретов светил в потолок жуткими своими глазищами.
Начиналась пурга.
— Занесет, зараза, канавы, — разрядился Семен. — А завтра рвать. Мне три дай карты…
— Мне одну, — отозвался Лебедь.
— Две, — сказал Голован, взял карты и повернулся к Богомолу. — А тебе я рвать не буду.
— Почему? — изумился Богомол.
— Почему, почему?.. Я тебе сколь раз говорил — сделай лестницу, а ты… так твою в корень? У тебя ж не канава, а… — Голован замешкался, подыскивая сравнение, но не нашел его и выругался. — В общем, делай лестницу!
— Дак материалу нету, — тихонько пожаловался Богомол.
— А мне какое дело! Найдешь…
— Ладно уж, — вздохнул Богомол.
— Так-то. У меня пюре… Ужас как люблю сладкое, особливо грибочки соленые…
Примерзшую дверь, обитую старыми матрацами, кто-то дернул, но открыл не сразу, а со второго усилия. На пороге появился Пашка Ледокол, весь в снегу, с красной от ветра харей и улыбкой на ней. Он заколотил ногами, стряхивая снег.
— Сейчас я вам номер покажу… Под названием «Косой на веревке»…
Ледокол сбросил на пол избы ватник и опять исчез за дверью. Вернулся он не один, а с зайцем на проволочной петле. Беляк кинулся было под койку, но Пашка поднял его на проволоке, заяц засучил ногами и вдруг закричал пронзительно, захлебываясь детским криком. Пашка наподдал ему сапогом. Косой заверещал еще сильнее, идя по нервам печальным, смертным звуком.
— Отпусти животное, — привстал Голован.
— Тоже защитник нашелся, — оскалился Пашка. — Я вот его счас, может, живым варить стану. И не лезь, потому как мой.
— Заткнись, — тихо сказал Семен.
А Лебедь, положив карты, подошел к Ледоколу и хотел было вырвать у него проволоку.
— Отыди! — заорал Ледокол и пнул Лебедя в пах. Тот скрючился.
— Ты чего это! — взорвался Семен. — Постой-ка, Голован… Я сам. Отпусти зайца… Ну, до трех считаю… Раз! Два!..
При счете три Пашка выдернул левой рукой из ножен финку. В избе остолбенели. Только невнятно замычал что-то Глухарь, но тут же смолк.
Плясали по стенам тени, «Соната» играла какую-то музыку и потрескивала. Семен шагнул к Пашке, набычив шею. Пашка пригнулся, выставив нож и все еще не отпуская зайца.
— Отпусти! — зашипел Семен и еще раз шагнул к Ледоколу.
Все напряженно смотрели, ничего не понимая, что происходит с Пашкой, а тот вдруг разом оторвался от пола и полетел к Семену, повис на его шее. Руку с ножом Семен перехватил железно, и она, хрустнув, выпустила нож. Семен постоял, как бы подумав, что сделать дальше, потом резко мотнул всем корпусом, и потерявший всякий вес Ледокол грохнулся головой о стенку.
— Я же говорил, что у меня здоровье слабое, — сказал, тяжело дыша, Семен и вернулся к столу, к игрокам.
Пашка лежал мешком и не шевелился…
— Вот и отдыхай, Сема, — сказал Голован. — Он отойдет…
А заяц перевальчато выкатился из-под койки, зазвенев проволокой, подскакал к окну и смешно забарабанил по мерзлому подоконнику передними лапами.
Это разрядило атмосферу, и робко вспыхнул смех. Только Лебедь все еще корчился на кровати, закусив нижнюю губу и болезненно сломав усики.
— Эт-то я вам не забуду…
В голосе его услышались такие нотки, что даже равнодушный ко всему Кретов резко повернул к Лебедю голову и пригляделся.
Пашка очнулся, сел и неожиданно обратился к Кулику:
— Дай закурить.
Ночью, когда уже загасили лампу и керосиновый чад рассосался по темным углам и «буржуйка», остывая, закоробилась железом, в который раз за эту зиму заплакало озеро. Кому не приходилось слышать такое, тому, наверное, и не рассказать, как плачет в ночи, под павлиньим в звездах небом, замерзающая вода.